Генри Марш - Призвание. О выборе, долге и нейрохирургии

В годы, предшествовавшие событиям на Майдане, я возвращался домой в Англию и с воодушевлением говорил знакомым:

— Украина — по-настоящему выдающаяся страна.

Обычно мне отвечали с озадаченным лицом:

— А разве это не часть России?

Тогда я читал мини-лекцию о том, что Украина — одна из величайших в истории пограничных стран, где Европа встречает Азию, где демократия встречает тиранию.

Думаю, большинство английских друзей и коллег воспринимали мое легкое помешательство на Украине как экстравагантное хобби. Но когда начался Майдан и вся Европа увидела кадры, которые освещали противостояние между демонстрантами и бойцами спецподразделения «Беркут» с их дубинками, щитами и катапультами (все это напоминало сцены средневековых сражений), увидела заваленную горящими покрышками площадь Независимости, всю в густом черном дыму, думаю, меня стали воспринимать чуть серьезней. За двадцать четыре года нашей совместной работы у Игоря было много проблем. Он, всеми силами старающийся усовершенствовать отечественную нейрохирургию с помощью полученных знаний, был своего рода медицинским революционером и диссидентом. Система здравоохранения Украины, равно как и ее политическая система, базировалась на принципах авторитаризма, поэтому за время работы Игорь нажил много врагов и столкнулся с огромным количеством трудностей. Несмотря на это, его пациенты шли на поправку и клиника Игоря прочно закрепила свои позиции. Неоднократные попытки старших коллег и администрации помешать ему не увенчались успехом. Его достижения можно смело назвать героическими, и мне кажется, что наша с ним работа на протяжении двух с лишним десятилетий тоже была частью борьбы с коррумпированной властью, как и протесты на Майдане.

В небольшом фойе у входа в больницу стоит турникет. Кафельный пол весь мокрый из-за растаявшего снега, который приносят на обуви люди, приходящие с улицы. Пациенты и их родственники свободно заходят и выходят, но ко мне, как к иностранному врачу, представители СБУ относятся с подозрением. Прежде чем войти, я предъявляю паспорт неулыбчивым молодым солдатам за стеклянным окном возле турникета.

— Вы могли оказаться террористом! — говорит Игорь, когда турникет открывается и я прохожу через него под лязгающий звук поворачивающейся штанги. — Это солдаты СБУ, и больница их не контролирует.

— Должно быть, ужасно скучная работа.

— Нет-нет-нет. Они рады быть здесь, а не на линии фронта.

Оказавшись внутри, я чувствую себя заложником — заложником своего незнания русского и украинского, а солдаты у входа пугают меня. Однажды — чуть позже — я договорился встретиться у входа в больницу с режиссером документального фильма о моей работе на Украине. Пока она не пришла, один из солдат был вынужден стоять вместе со мной на улице. Когда же она появилась, солдат заговорил со мной, и она начала переводить. Я думал, что он угрожает мне арестом или чем-нибудь вроде того, — вместо этого он сердечно поблагодарил меня за помощь украинским пациентам.

Я с некоторым стыдом вспоминаю годы учебы. Ассистировать менее опытному хирургу во время сложной и опасной операции — настоящая пытка. Некоторые старшие хирурги из тех, у кого мне довелось учиться, вообще не могли этого делать и оставляли меня оперировать самостоятельно по принципу «увидел — повторил», который в прошлом был одним из самых возмутительных аспектов подготовки хирургов в Великобритании. Я с ужасом оглядываюсь на некоторые ошибки, совершенные мной в период практики, а также — с еще большим ужасом — на ошибки, которые допустили уже мои практиканты и за которые я должен был нести ответственность, когда сам стал старшим хирургом. Теперь-то я понимаю, насколько терпеливыми и добрыми (а еще смелыми) были некоторые из практикантов, оперировавших под моим присмотром. Тогда я, весь такой заносчивый и поглощенный работой, даже не задумывался о том, насколько нелегко им приходится. И с Игорем — теперь-то я понимаю — та же история. Не думаю, что он когда-либо обращал внимание, насколько тяжело мне давались приемные дни, которые могли запросто длиться по десять-двенадцать часов, либо на мучения, которые я испытывал, когда он оперировал пациентов с серьезнейшими опухолями. Чем больше я позволял ему делать, тем большему он учился, но одновременно возрастал риск для пациента, а заодно и мое волнение. Если мне казалось, что Игорь может спокойно продолжить без меня, я уходил в послеоперационную палату и растягивался на каталке у окна, подложив под голову картонную коробку. Я одновременно и скучал, и оставался в напряжении, из-за которого регулярно возвращался в операционную, чтобы проверить ход операции и понять, не следует ли мне взять все в свои руки.