Коллектив авторов - Про Сашку Васильева

«…Главным классом в обществе товарного производства является так называемая «творческая элита», а не «пролетариат». Впрочем, в буржуазном обществе оба они, так сказать, страдают: рабочий класс эксплуатируется, а творческая элита маргинализируется. Тем не менее, именно последняя, представленная богемой, есть единственно революционная часть общества. Только богема может уничтожить деление времени на «рабочее» и «свободное». Причем как первое, так и второе является «пустым». Время отдыха имеет такое же качество, как и рабочее время, скорее – имеет то же отсутствие качества. Досуг есть такое же надувательство, что и труд. Таким образом, «свободное использование времени» есть главный способ и инструмент революционной практики…»

Саша Васильев…

Ото всех я слышал про него, а сам ни разу не видел – до мая 1990 года.

Похороны Венедикта Ерофеева.

Отпевание в храме Ризоположения на Донской улице.

В углу церковного двора, у пирамиды из нескольких ящиков портвейна, – человек в белом кителе с золотыми эполетами – (адмиральском?), – распахнутом на голой груди, наливает всем жаждущим.

Сразу догадался – это Васильев.

После поминок, покуролесив, как положено, по ночной Москве, небольшой компанией (человек 5–6) заночевали в доме Татьяны Артемьевой-Кузьминой.

Утро.

Вдохновенное похмелье.

В «белой» гостиной, за белым роялем в ослепительном, белоснежном пеньюаре, красавица-хозяйка наигрывает Генделя.

Неожиданный звонок в дверь, и… входит Васильев. За ним – «оруженосец» с двумя тяжеленными сумками, погромыхивающими стеклом. Достаёт 3 бутылки коньяка и ставит на стол. Минут 10 общения.

Оценка ситуации – а она не критическая, – среди гостей двое молодых людей, не пьяных и при деньгах.

С согласия компании забирает 2 бутылки (где-то они гораздо нужнее) и отбывает – «обходить дозором владенья свои».

Впечатление – высокий полёт, высший пилотаж!

Алексей Плигин

Переводчик

Шёл 1946 год, я кончала второй курс.

Весна была прекрасна, как в XII веке, которым мы тогда и занимались. Кенозис Петербурга особенно оттеняла самая ранняя листва. Второго апреля, до листвы, я испытала то крайне животворящее чувство, о котором так замечательно написала Алла Калмыкова в 3-м номере. Длилось оно ровно четыре года, а снится мне – и теперь.

Ещё до весны и, тем более, листвы к нам переехала Марья Петровна, моя бабушка. Оккупацию она провела на Украине, до встречи с нами дедушка не дожил (разрыв сердца), а комнату она пока что потеряла. Я помню, как встречала её в феврале и как, почти сразу, хотя – дома, она стала спрашивать меня, читала ли я Потебню и, кажется, Шахматова. Вот она, учительница словесности! И ведь с 1918 года не преподавала – не могла в безбожной школе.

Словом, бабушка переехала и вскоре подружилась с тёщей Георгия Васильева («Чапаев»), бабой Лизой. У той был ещё некрещёный внук шести с лишним лет. Добрая, весёлая и прелестная Елена Ивановна, его мама, в Бога отчасти верила, но в церковь не ходила. Баба Лиза с моей бабушкой договорились крестить младенца Александра. Почему крёстной выбрали меня, ещё не дожившую до восемнадцати лет, просто не знаю.

Пошли не «к нам», в Князь-Владимирский собор у Тучкова моста, а «к Пантелеймону», причины тоже не знаю; неужели решили, что, чем дальше, тем безопаснее? Крёстного хотели найти, но оказалось, что (кроме Г. Н., то есть родного отца) крещёных мужчин двое – Москвин и Черкасов. То есть не просто крещёных, а ещё и таких, которым можно довериться. Но всё же воздержались.

Пошли; я порхала от радости и гордости, Шушка вряд ли что-то понял. Нас угостили опасной советской газировкой, и я стала мечтать, как буду исключительно хорошей крёстной.