Лора Радзиевская: Это просто цирк какой-то!

Еще в том городе было море, и по понедельникам, когда в цирке выходной, артисты большой компанией ходили купаться, а меня всю дорогу к морю по очереди несли на плечах. На пляже цирковые обязательно разыгрывали маленькое акробатическое представление с кульбитами и стойками на руках, со шпагатами и сальто, а веселые загорелые продавцы кукурузы и чудесной крошечной, прозрачной от жира рыбки по имени сайка восхищенно цокали языками, ставили перед нами ведра с горячими початками и клали куски газеты с горками крупной соли: «Та берите, берите, не надо грошей! То ж задарма цирк же ж настоящий!» Взрослые смеялись, играли в преферанс и пили вино, а меня усаживали в вырытый в теплом песке «бассейн», который быстро наполнялся водой. Она была соленая и немножко пахла йодом, я ее слизывала с ладошки – это был вкус счастья.

Потом уже мама рассказывала, что именно в этом городе я, оказывается, родилась: довольно поздние роды обещали быть непростыми, и мамочка специально поехала рожать в другой город, в роддом, где главврачом служила ее давняя знакомая, известный во время войны полевой хирург, вернувшаяся в мирное время к довоенной специальности акушера-гинеколога.

Может быть, потому я, родившаяся у моря, так люблю Большую воду всю жизнь и мечтаю на закате, так сказать, дней оказаться там, «в глухой провинции»? Провинцию мечты, кстати, я увидела на самых первых гастролях, но об этом позже.

Каждый день, пока мама гримировалась перед выходом на манеж, я сидела рядом в персональном высоком креслице и, затаив дыхание, разглядывала роскошные коробочки с разноцветным гримом, блестящую пудру и чудесные накладные ресницы. Мне казалось, красивее очень яркого циркового грима ничего на свете быть не может, и я мечтала все это немедленно намазать и наклеить на себя. Но, увы, по малости лет не могла самостоятельно взобраться на креслице, чтоб дотянуться до гримерного столика и вожделенных коробочек. Несколько раз пробовала, но кресло неизменно валилось с грохотом. Да и мама почти все время была рядом, кроме тех минут, что длился ее номер «Гимнасты на першах[2] Перш (фр. perche – шест ) – цирковой снаряд длиной до 10 метров для гимнастических трюков.и лестницах». Но и тут меня не оставляли в гримерке одну: я сидела на руках у кого-нибудь из артистов, стоявших за кулисами, и смотрела из-за форганга[3] Форганг – очень плотный занавес, отделяющий манеж от внутренних помещений цирка, часто бархатный., как мама взлетает вверх по першу, как становится в стойку на руках на высоте примерно третьего этажа, слушала аплодисменты зала… Для меня все сливалось в яркую волну звука и цвета, которая несла с собой необъяснимую радость и восторг, – и я хлопала в ладоши вместе с публикой.

Однажды маму вызвал дядя Костя Коротков, директор цирка (надо же, я всю жизнь помню фамилии и имена людей из моего циркового детства), и она неосмотрительно оставила меня с альбомом и цветными карандашами в гримерной одну: «Посиди пять минут, доня, я сейчас вернусь, а пока позову тетю Таю, она побудет с тобой». «Отлично, – подумала доня, – надо идти, пока не появилась Тая, я все успею». И рванула из гримерки по давно присмотренному маршруту туда, куда строго-настрого запрещалось ходить: к зверям. Меня не заметили, время было самое удачное – вечер понедельника, у артистов выходной, на конюшне и в зверинце сумрачно и тихо, только с легким топотом переступают в денниках лошади и шумно фыркает слон. Но мне нужно было дальше, за конюшню и слоновник, меня кое-кто ждал.

…Я помню атласный бок настолько глубокого шоколадного цвета, что он казался черным. Протиснувшись между прутьями, я обняла большое и теплое, разглядывала шерсть с расстояния в десять сантиметров и отчетливо видела еще более темные красивые пятна на шелковой шкуре. Шерстинки лезли в рот, и я вытирала губы платочком с вышитой в уголке ромашкой. Под блестящей шерстью громко тукало что-то очень сильное: «Ток-тук, ток-тук», – и моя голова поднималась и опускалась в такт мерному дыханию зверя. Янтарные глаза спокойно смотрели на меня, потом закрылись, и я услышала мощное «гррруммм»…

Нас разбудили шум и яркий свет, чьи-то сильные руки оторвали меня от Катьки и вытащили из клетки. Впервые в жизни я весомо огребла по заднице, мама плакала и одновременно целовала мое лицо, и пахло от нее чем-то лекарственным.

Только через десять лет она рассказала мне, как прибежала в кабинет директора испуганная наездница Тая, как они вдвоем метались по большому пустому зданию цирка, как примчавшийся на мамины крики цирковой люд обшаривал зрительный зал, столовую, площадку оркестра, гримерки, которые никогда не запирались. Как артисты опрашивали людей на улице возле цирка, хотя пожилая дежурная в фойе клялась, что светловолосая девочка в желтом платьице не выходила из здания, как дрессировщик и наездники переполошили слонов в слоновнике и лошадей на конюшне, заглядывая во все углы. И как десятки рук мигом переворошили сено, лежащее за денниками, и как иллюзионист открывал один за другим все свои волшебные сундуки. И как кто-то выдохнул: «Мы не смотрели у хищников», – и все побежали к двери в зверинец и увидели, что она открыта.