Ольга Савельева - Два сапога. Книга о настоящей, невероятной и несносной любви

Волосы растрепались, рот исказился гримасой, у меня текли слезы, я была похожа на старую злую колдунью, лупила тот матрас с таким остервенением, будто я его убивала. Наверное, это и было состояние аффекта. Вывел меня из него вопрос напуганного сына:

– Мам, что ты делаешь?

Я резко обернулась, тяжело дыша.

– Я дралась, сын. Дралась со своим отчаянием. Внутри меня Хиросима, и я только что убивала всех сбросивших на меня эту бомбу.

Нужно взять себя в руки. Я поправила волосы, натянуто улыбнулась.

– Знаешь, вот есть такой спорт – бокс. Вот это был бокс. Только груши у меня нет, вот поэтому я матрас луплю. Для мышц полезно. Хочешь, тоже попробуй.

Я грузно упала на эту избитую кровать. Восстанавливала пульс. На матрас заползла дочь и стала трогать мое лицо ладошками. Из меня выходила злость. Я поняла, что ни один диагноз на свете не помешает мне любить ее. Я сграбастала ее в объятия, подошел сын и лег с нами. Так мы и лежали втроем, обнявшись.

Надо было взять себя в руки, встать и приготовить еду. Хотя бы гречку сварить. Но я не хотела уходить из этого кокона безусловной любви. В ней утихала боль.

Хлопнула входная дверь. Пришел муж. Принес пиццу.

– Чтобы не готовить, – пояснил он.

Он лег рядом и обнял нас троих. Мы лежали молча, объединенные капсулой сдувающегося отчаяния, заполнялись принятием. Даже дети будто что-то поняли и разделяли наше состояние: не болтали, не играли, просто лежали.

Я взяла мужа за руку. Увидела, что у него заклеены пластырем костяшки пальцев на правой руке. Я все поняла. Он только что занимался тем же самым, что и я. Только вместо матраса бил дерево или стену. И он ушел, чтобы не сорваться на меня. Чтобы не ударить меня, потому что понимал, что может.

Мы все выпали из гнезда. И ждали спасения извне. А оно не вовне. Оно внутри.

Злость внутри перекипела, пришла пустота. Потом пройдет еще много дней, месяцев и даже лет, прежде чем придет окончательное принятие. И с высоты своего сегодняшнего опыта я бы вернулась в прошлое, к тому незаконченному комментарию незнакомой женщине, которую ударил муж, и дописала бы свой комментарий:

«Никого не слушай, только свое сердце».

Этот недописанный рассказ лежал на столе в распечатанном виде. Его прочла моя сестра.

– Ты что, лояльна к домашнему насилию? – спросила она. – Рассказ выглядит именно так.

– Ты серьезно? – удивилась я. – Он совсем не о насилии.

– А о чем?

– О чем? – Я задумалась. – О бесполезности чужих советов на примере ситуации с насилием. О том, что если у вас кто-то просит совета, то можно говорить: «Я бы поступил так». Это не совет. Это информация. А если ты говоришь другому человеку: «Тебе надо поступить так», – то это медвежья услуга. Потому что каждый в своей капсуле. И те 500 женщин, которые сказали ей «беги!», сказали это в теории. А как было на практике – совсем другая история. Понимаешь?

Сестра пожала плечами. Ей эта тема не близка. Она пока не замужем и ничего о таком не знает. Если кто-то, кто пережил насилие, спросит ее, что делать, она скажет: «Тебе надо бежать». Она думает, что это правильный ответ. А правильный ответ, на мой взгляд: «Наверное, я бы побежала».

Как бы я хотела обнять всех выпавших из гнезда, согреть, спасти и закинуть обратно. Чтобы они научились летать по-настоящему.

Я категорически против насилия, любого его проявления, начиная с абьюза. Это ржавчина, разъедающая отношения. Но я за границы. За то, что спасти другого человека после аварии можно поддержкой, выслушиванием, бинтами, зеленкой, чем угодно, кроме навьючивания собственного опыта как единственного ценного мнения.

Пока я снимала шубу, он похотливо ощупал меня взглядом и подобострастно прошептал: «Проходите, проходите».

– Гордик, твоя девушка уже пришла? – раздался с кухни дребезжащий старческий голос.

– Пришла! – громко крикнул он в кухню, а мне тихо, словно оправдываясь, торопливо пояснил: – У меня мама дома.

– Мама? – Я слегка озадачилась: про маму мы не договаривались.

Гордей превратно понял мою реакцию и поспешил интимно добавить:

– Она скоро уйдет. По делам. Надолго.

Мы прошли в старомодную, плохо прибранную гостиную. Убирается тут явно старенькая мама. Гордей, наверное, только пылесосит. По воскресеньям.

У Гордея есть московская прописка. Рост 180. И шрам над правым глазом. Шрамы украшают мужчину, поэтому шрам запишем в плюс (хотя это не брутальный шрам, полученный в бою или в драке. Наоборот, Гордей, поскользнувшись в гололед, рассек себе бровь о ступеньку подъезда. Ни грамма подвига – сплошная нелепость.)