Гельмут Вельц - Солдаты, которых предали

– Пустите меня, пустите, не могу это слушать! – кричит пожилой ефрейтор. Он отталкивает своего соседа, пробивается к приемнику. Короткий удар прикладом винтовки – все происходит молниеносно, никто не успевает удержать его – и от приемника одни обломки. На полу валяются катушки и лампы, шесть, семь сапог давят их на мелкие куски. Голос замолк.

Я молчу, я считаю это правильным.

– Господин майор, русские! Рядом с нами уже капитулируют! – Это голос Байсмана. Он не ошибся.

– Тревога! – громко кричу я. Два связных выгоняют всех из подвала. Я бегу вверх по лестнице. Тони и Глок – за мной.

Наверху, перед зданием, снова стоят танки и ведут по местности огонь веером. Снопы снарядов летят вдоль улицы, взяты под обстрел все выходы. Над головой свистят рикошеты. Но мне необходимо знать, что происходит у нас. Быстрее всего я окажусь на позиции, если пробежать через большие ворота. Прыжок – я уже на улице, изо всех сил бегу вдоль стены, справа и слева от меня разрывы, каска съезжает мне на глаза. Еще десять метров, еще два, теперь скорей за угол, снова в ворота и… оглушающий удар по затылку валит меня с ног, я падаю в снег…

Надо мной стоит наклонившись широкоплечий красноармеец. Гляжу в дуло автомата.

– Давай! – кричит он и жестом приказа указывает рукой вправо.

Поворачиваю голову. Там один за другим вылезают из подвала немецкие солдаты с поднятыми руками, без оружия. В тридцати шагах дальше уже строится колонна в четыре ряда. Линден тоже стоит в строю. Становлюсь рядом с ним. Жмем друг другу руку. Потом он коротко рассказывает, как все произошло. Т-34 появились совершенно неожиданно. Посты у входа оказались бессильны. В подвал полетели ручные гранаты, результат страшен. Чтобы избежать дальнейшего кровопролития, говорит Линден, я сразу же капитулировал.

Невероятно медленно тянется наша колонна военнопленных через бесконечные развалины города на великой реке, безмолвная и безликая. Голод и кровь, ад и жестокость, безумие и предательство остались позади. Что впереди – не знаем. Бредем опустошенные, бесконечно усталые, выдохшиеся, конченные. Не слышно ни слова, головы поникли, думать невозможно, да и к чему – все напрасно, бессмысленна смерть, бессмысленна жизнь… Хоть бы я погиб тогда в цехе № 4!

– Ты обер-лейтенант?

Передо мной возникает русский унтер-офицер, трясет за шинель. Чего ему от меня надо?

– Обер-лейтенант? – повторяет он свой вопрос

– Нет, майор.

– А, майор, ты майор, майор!

И я уже чувствую, как он хватает меня, тащит, толкает, что-то с яростью кричит мне, замахивается, угрожает поднятым кулаком.

Но тут я слышу другой громкий голос. Кто-то удерживает его руку, отталкивает его в сторону. Молодой лейтенант хлопает меня по плечу:

– Господин майор, извините. Наши люди гут! Но здесь, в Сталинграде, много мертвых, много крови, понимаете? Не обижайтесь, идите за мной!

Лейтенант останавливает всю колонну и ведет меня вперед. Облегченно вздохнув, иду вслед за ним. Слышу, как он говорит с начальником колонны. Потом поворачивается ко мне:

– Камрад присмотрит. С вами ничего не случится, а там – войне капут. Гитлеру капут! Домой вернетесь! И он жмет мне руку.

Исход 6-й армии

В подвальном этаже Универмага полно солдат. Они сидят вдоль стен, тесно прижавшись друг к другу, словно слившись воедино, оставив просвет для дверей. Такая же картина и у другой стены. А тем временем в полутьме идет напряженная штабная деятельность. Писаря и радисты с документами в руках носятся, спотыкаясь о протянутые ноги и валяющиеся вокруг вещи, стучатся в двери, открывают, закрывают их, бегут назад, сталкиваясь с новыми связными. Мозг отмирающего тела все еще функционирует.

Весть об окончательном развале южного фронта котла вызывает огромное смятение. В то время как мы, оборонявшие этот участок, уже покинули город под конвоем русских солдат, начальник штаба 6-й армии генерал-лейтенант Шмидт приказывает ликвидировать прорыв. Вперед бросают наспех составленные боевые группы – неизвестны толком даже их названия. Они должны любой ценой не допустить дальнейшего продвижения русских через «Охотничий парк».

Всего этого я уже не вижу. Правдивую картину последних часов в подвале фельдмаршала Паулюса нарисовал мне майор Добберкау, которого я спустя три дня встретил в плену в Красноармейске. А капитан Маркграф из противотанкового дивизиона рассказал о северном котле.

Немецкий солдат в Сталинграде – явление противоречивое. С одной стороны, он сознает безвыходность своего положения, а с другой – ожесточенно бьется за последнюю груду развалин. В одиннадцать часов утра он проклинает командование и фюрера, разбивает радиоприемник, не желая слушать речь рейхсмаршала Геринга, а в двенадцать – снова вытягивает руки по швам, когда его гонят на смерть, произносит «Яволь! „ и повинуется. Последние дни германской армии в Сталинграде по-настоящему трагичны. Видя перед собой спасительный остров, хлеб, медикаменты, отдых, и все это в такой достижимой близи, немецкие солдаты, привыкшие не думая говорить «Яволь!“, сквозь стужу, сквозь лишения многих дней и ночей слепо шагают навстречу собственной гибели. Солдатское повиновение вошло в их плоть и кровь; они понимают под ним безусловное подчинение – тут же, не сходя с места, не задумываясь. Они давно утратили такие солдатские добродетели, как разумная храбрость, благородство, понятие о чести и достоинстве, уважение к жизни. Солдат больше не должен думать, он обязан только повиноваться, быть мужественным и смелым, верным до последней минуты, не спрашивая, ради чего и за что. Все, кто стоит здесь и бьется, все они только слуги своего господина, автоматы, которые совершают механические действия, когда в них опускают монету. Только на основе этого воспитания и стало вообще возможно, что сопротивление все еще продолжается, что в последнюю минуту все еще бессмысленно гибнут тысячи солдат. Так раскручивается годами закручивавшаяся пружина.