Дэвид Вейс - «Нагим пришел я...»

– Папа, ты держишься неестественно. Так ничего не получится.

Папа восхищался проворством и стремительностью, с каким сын раскатывал на столе шары глины и затем быстро начинал лепить. Руки Огюста словно жили сами по себе, в одно мгновение кусок глины оказывался у него между ладонями и пальцы тут же разминали ее. Это было похоже на трюки фокусника. Но Папа был не дурак, он знал, что ему следует держаться солидно.

Похоже было, что из этой затеи с позированием Папы ничего не выйдет. Чем больше Огюст уговаривал отца держаться посвободней, тем больше тот деревенел. Наконец, когда, казалось, всякая надежда,,была потеряна, Огюст приказал отцу сидеть смирно.

Папа был потрясен: как смеет его плоть и кровь говорить с ним, таким тоном! Но в голосе этого мальчишки была такая властность, что он притих.

И тогда Огюст всунул Папе в рот раскуренную трубку. Папа обожал свою трубку. Попыхивая трубкой, Папа расслабился, и лицо его приняло естественное выражение.

Огюст немедленно принялся за дело, и Папа был уверен, что пройдет час-другой, и его портрет будет готов. Огюст, казалось, уже совсем закончил нос и губы, но вдруг остановился и сказал:

– Все не то. Они слишком аристократичны.

Папа оскорбился: он предпочел бы, чтобы они остались именно такими.

Но Огюст, не обращая внимания на Папины протесты, быстро уничтожил и нос и губы, с тем чтобы начать лепить все заново в следующее воскресенье.

Папа понимал, что лучше бы отказаться, так может продолжаться без конца, а Огюст за работой становился чересчур властным. Но хотелось узнать, каким его представляет сын, да и мысль, что его голову увидят в Школе изящных искусств – а он ведь всего-навсего низший чин в полиции, – наполняла его гордостью.

Только через месяц Огюст признал голову почти законченной. Но теперь начались сомнения у Папы. Он сказал Огюсту:

– Скажи мне правду, не льсти мне. Я ведь совсем не такой. – Ему нравился длинный прямой нос и твердый подбородок, но голова была слишком круглой.

– Ты, Папа, чересчур нервничаешь.

– Но ты сделал меня слишком старым.

– Чуть-чуть, – согласился Огюст.

– Это не мое лицо, – заявил Папа, его уверенность росла по мере того, как Огюст терял свою.

Огюст опять принялся лепить.

– И помни, не делай меня старше, чем я есть. Огюст отступил в сторону и застыл в неподвижности.

Папа испуганно спросил:

– Что-нибудь случилось, Огюст?

– Рот слишком тяжелый.

– Ты хочешь, чтобы я тебя похвалил.

– Нет, Папа! Совсем нет!

– Ты боишься испортить работу. Нам надо остановиться, пока еще не все погублено. – И Папа неохотно приподнялся со стула.

«Папа! Ведь я вложил в эту работу всю свою душу!» – готов был закричать Огюст, но вместо этого воскликнул:

– Пожалуйста, не двигайся! Прошу тебя!

– Да ты не беспокойся, – ответил Папа. – Тебе за этот бюст не заплатят и ста франков. – И довольный Папа с облегчением снова опустился на стул.

– Папа, я почти закончил.

– Ты закончил? А где же мои бакенбарды? – Где же его замечательные, густые, мужественные бакенбарды по моде Луи-Филиппа? Какое безобразие! Голова и лицо бюста были голыми, словно начисто выбритыми. – Ты скульптор. От тебя все зависит.

– Это голова в античном стиле, в стиле классических римских и греческих образцов. Это стиль Большой школы.

– Но это совсем не я! Меня никто не узнает.

– А я так тебя вижу. – Огюст сжал губы.

– Да ты просто ребенок, – сказал Папа.

– Я скульптор, – ответил Огюст.

Огюст не двигался с места, и Папа сам было хотел сделать исправления. Но лицо Огюста исказилось такой острой болью, что он остановился. Да и что он может, только все испортит. Внезапно Огюст стал между бюстом и Папой, чтобы не позволить Папе притронуться к работе. Папина рука поднялась сама собой, чтобы ударить сына. Юноша побледнел, но не отступил, не сдвинулся с места. Папина рука упала, он был в растерянности. Но надо было проявить волю, спасти авторитет.

– Надо переделать.

– Папа, я не могу, не могу! – Это был крик сердца, просьба понять его.

– Ты считаешь, что закончил?

– Нет! Конечно, нет! Я никогда не могу ничего закончить! – он произнес это почти с отчаянием, как будто эта невозможность достичь конечного совершенства была для него невыносимо мучительна. – Но сейчас на большее я не способен.

Папа помолчал, чувствуя, что надо уступить, но не знал, как это сделать. Огюст сказал:

– Папа, я должен делать все по-своему. Не знаю, прав ли я, но Лекок говорит, что я должен изображать вещи такими, какими их вижу.