Сборник - О Феликсе Дзержинском

Но битым, как известно, неймется. И к апрелю 1926-го складывается новая антипартийная сила, занесшая руку на ленинский кооперативный план, на основополагающие принципы новой экономической политики, утвержденной и одобренной большевиками-ленинцами.

Удивительно ли, что одним из самых непримиримых и последовательных борцов против попытки раскола партии был Дзержинский? Напротив, абсолютно закономерно и естественно. Столь же естественно, что именно он был поставлен по предложению Ленина во главе образованной 20 декабря 1917 года Всероссийской чрезвычайной комиссии по борьбе с контрреволюцией и саботажем.

Одно дело — бороться с врагами, которыми движет классовая ненависть. И совсем иное — противостоять тем, кто раньше считался товарищем по партии, коллегой по работе в Центральном Комитете.

Богумир Шмераль, один из основателей Коммунистической партии Чехословакии, присутствовавший на июльском Объединенном пленуме, вспоминал на следующий день после смерти Феликса Эдмундовпча: «Итак, вчера в 12 часов он говорил в последний раз… На поверхностного наблюдателя он мог произвести впечатление крепкого, здорового человека. Но от тех, которые особенно внимательно присматривались, не ускользнуло, что он часто судорожно прижимал левую руку к сердцу. Позже он обе руки начал прижимать к груди, и это можно было принять за ораторский жест…»

Это не был ораторский жест. Дзержинскому было больно, потому что он сражался против тех, кого ранее считал товарищами; это было ему физически больно. Разрывалось сердце…

Он никогда не отличался железным здоровьем. Да и откуда ему было взяться, такому здоровью?!

По свидетельству Елены Дмитриевны Стасовой, отвечая в 1921 году на вопрос анкеты, подвергался ли репрессиям за революционную деятельность до Октября, Дзержинский написал: «Арестовывался в 97, 900, 905, 906, 908 и 912 годах, просидел всего 11 лет в тюрьме, в том числе и на каторге (8 + 3), был три раза в ссылке, всегда бежал».

За лаконизмом этих строк — многое: 11 лет в тюрьме и на каторге…

«Ковно, ротмистру И. Н. фон дер Гроссу для поручика отдельного корпуса жандармов Г. В. Глазова.

Глеб Васильевич!

Ротмистр Иван Никодимович фон дер Гросс, как я полагаю, соизволит пригласить Вас на экзекуцию… Дзержинского, с тем чтобы потом Вы провели с ним беседу… В случае, если экзекуция не поможет (получено разрешение на порку Дзержинского березовыми палками, но не более пятидесяти ударов, дабы не последовало смертельного исхода в связи со слабым здоровьем последнего), следует лишить арестанта прогулок. Не приходится сомневаться, что двадцатилетний юноша не вынесет подобных испытаний и откроет Вам то, что надлежит выяснить в интересах как Ковенской, так и Варшавской охраны.

Двадцатилетний юноша ничего не открыл.

«Милостивый государь Владимир Иванович!

На экзекуцию, которая была применена дважды, ротмистр И. Н. фон дер Гросс меня с собою не взял. Лишение пищи Дзержинского проводилось три раза на протяжении последних пятнадцати дней. Лишь после того, как стало ясно, что все попытки И. Н. фон дер Гросса склонить Дзержинского к чистосердечному покаянию оказались безуспешными, мне было разрешено допросить его, что я делать отказался во избежание досадного, но, к сожалению, бытующего у нас правила перекладывать вину за неуспех с больной головы на здоровую.

Прошу Вашего согласия на возвращение мое в Варшаву, поскольку проводить работу с Дзержинским нецелесообразно, ибо арестованный заболел чахоткою в острой форме с обильным горловым кровотечением.

Вашего благородия покорнейшим слугою имею честь быть

…Из ссылки и каторги «всегда бежал».

Имепно так, бежал, причем рискуя смертельно, чтобы продолжить борьбу. Об одном из этих побегов — вместе с эсером Сладкопевцевым — он потом напишет рассказ, высоко оцененный Максимом Горьким.

Вот как это было: Сладкопевцев хотел было передвинуться ближе к Дзержинскому, но в это мгновение ватную тишину тумана разорвало грохотом, треском, леденящим холодом — лодка налетела на сук, торчавший из воды. Дзержинский оказался в быстрине, пальто стало вмиг тяжелым; он ухватился за ветку, но она хрустко сломалась, оставшись в зажатом кулаке, и, собрав последние силы, Дзержинский выпрыгнул из быстрины и ухватил второй сук, и все это происходило в считанные доли секунды; и тумана уже не было, он оказался неким рубежом жизни и смерти, и вторая ветка хрустнула в его мокрой руке. Он ощутил сначала сладкую прелесть студеной чистейшей воды, а потом понял, что вода эта, поначалу казавшаяся прозрачной, и есть мрак, могила, погибель…