Иоахим Фест - Адольф Гитлер (Том 3)

Теперь же он находился в состоянии войны с Англией.

Вопрос, кто виновен во второй мировой войне, совершенно очевиден; тем не менее, порой предпринимаются попытки при помощи надуманных схем представить его как дискуссионную проблему. В этих случаях объективность суждений историка приносится в жертву апологетике или же склонности испытать остроту ума в обосновании того, что не может быть обосновано, примером тому может служить подход А. Дж. П. Тейлора. Поведение Гитлера в ходе кризиса, его вызывающая дерзость, тяга к обострению ситуации и большей катастрофе, которая столь явно доминировала в его реакции на события, в силу чего вся воля западных держав к компромиссам оказывалась блокированной, делают всякий вопрос о виновном излишним. Эта война была детищем Гитлера в самом широком смысле: его политика последних лет, строго говоря, весь его жизненный путь были сориентированы на нее; не будь войны, они внезапно лишились бы цели и последовательности, и Гитлер не был бы тем, кем был.

Он как-то сказал, что война является «конечной целью политики» [328]. Это положение относится к основополагающим максимам его мировосприятия. Лежащие в его основе идеи он развивал все вновь и вновь в многочисленных высказываниях, в публикациях, речах и беседах: политика, по его мнению, есть обеспечение «жизненного пространства» того или иного народа; испокон веков необходимое «жизненное пространство» можно было завоевать и удержать лишь при помощи борьбы, следовательно, политика была своего рода перманентным ведением войны, вооруженное столкновение было лишь его высшей степенью – «сильнейшей и самой классической формой» не только политики, но, как считал Гитлер, и жизни вообще; пацифизм же испортил бы людей, «их место опять заняли бы звери», которые неукоснительно подчиняются законам природы [329]. «С тех пор как Земля вращается вокруг Солнца, – сказал он в декабре 1940 года поверенному в делах Болгарии Драганову, обратившись к патетически поэтизированному стилю, – пока существуют холод и жара, плодородие и бесплодие, буря и солнечный свет, до тех пор будет существовать и борьба, в том числе среди людей и народов… Если бы люди остались жить в Эдеме, они бы сгнили. Человечество стало тем, что оно есть, благодаря борьбе». В одной из своих «застольных бесед» во время войны, он заявил, что мир, продолжающийся дольше 25 лет, вреден для нации [330].

В этих мифологизирующих сферах его мышления право развязывать войну давали не жажда власти, потребность в славе или революционная уверенность в своей миссии спасителя, Гитлер даже назвал ведение войны ради захвата природных богатств преступлением. Лишь мотив «жизненного пространства» разрешает браться за оружие, но в чистой форме война была независима и от этого, являясь просто всемогущим исконным законом смерти и жизни, завоеванием одного другим, неистребимым атавизмом: «Война – самое естественное, самое обыденное дело. Война идет всегда и повсюду. У нее нет начала, нет конца в виде мира. Война – это сама жизнь. Война – всякая схватка. Война – исконное состояние» [331]. Не поддаваясь чувству дружбы, идеологиям и не считаясь с нынешними союзами, он порой заявлял в «застольных беседах», что в отдаленном будущем, когда будет реализована задуманная Муссолини программа разведения лесов, может быть, придется воевать и с Италией [332].

В этих представлениях следует искать причину того, что национал-социализм не располагал утопией, а обладал лишь видением; Гитлер считал образ великого, всеобъемлющего порядка в мире всего-навсего «смешной выдумкой» [333]. Даже его мечты о мировой империи достигали пика не в панораме гармонического века, – они были полны звона оружия, бунта и волнений, сколь бы далеко ни простиралась в будущем власть Германии, где-нибудь она все равно наталкивалась бы на рубеж, где надо воевать и проливать кровь, где происходила бы закалка расы и постоянный отбор лучших. «Мы оцениваем число собственных потерь, определяем масштабы возможного успеха и переходим в наступление, – писал он в своей „Второй книге“, – совершению независимо от того, Остановится ли оно в десяти тысячах километров от нынешних рубежей или в одной тысяче километров. Какого бы предела ни достигал наш успех, он всегда будет лишь исходной точкой для новой борьбы». Эта почти маниакальная зафиксированность на понятии и идее войны свидетельствовала о гораздо большем, чем о социал-дарвинистском подходе, – она вновь показывала, в какой степени Гитлер и национал-социализм порождены впечатлениями войны; последние в равной степени определяли их чувства, их практику отправления власти и их идеологию: мировая война, имел обыкновение непрестанно повторять Гитлер, для него никогда не кончалась. Ему и всему его поколению идея мира казалась странно нелепой, она не фигурировала в их фантазии, зачарованной борьбой и враждой. Уже вскоре после завершения процесса завоевания власти, когда внутриполитические противники были только что устранены, Геббельс сказал одному иностранному дипломату, что «часто с большой тоской вспоминает о прежних временах, когда всегда были возможности для атак», а один человек из ближайшего окружения Гитлера говорил о его «патологически бойцовской натуре» [334]. Эта потребность была столь сильной и доминирующей, что в конце концов она заглушила и поглотила все, не в последнюю очередь и так долго демонстрировавшийся политический гений Гитлера.