Роберт Стивенсон - Воспоминания и портреты

О профессоре Блэки я не могу говорить так много по уважительной причине. Занятия Келланда я посещал, однажды даже получил свидетельство об успехах, единственную награду за все время учебы. Но хотя я получил свидетельство о посещаемости из рук самого профессора, не могу припомнить, чтобы бывал на занятиях по-греческому более дюжины раз. Профессор Блэки по своей доброте говорил (притом неоднократно), заполняя вышеупомянутый документ, что мое лицо ему незнакомо. И в самом деле, я лишал себя многих возможностей, действуя по обширной, весьма рациональной системе прогулов, разработать которую стоило громадных трудов — возможно, не меньших, чем ушло бы на изучение греческого, — я вышел в мир и взялся за литературную работу лишь с призрачной тенью образования. Но говорят, что всякий труд полезен, и успех, какова бы ни была его природа, сам по себе является наградой, так что, может быть, у меня есть основания гордиться тем, что никто не совершал прогулов с более продуманной осторожностью и никто не получал больше похвальных свидетельств за меньший уровень образованности. Однако одним из результатов моей системы является то, что о профессоре Блэки я могу сказать гораздо меньше, чем о Келланде, а поскольку он еще жив и, надеюсь, проживет долго, вас не особенно удивит, что я не имею намерения говорить даже того, что мог бы.

А между тем, сколько других уже умерли — Дженкин, Ходгсон, и не знаю, кто еще; и сколько из того наплыва студентов, которые заполняли арку и зачерняли двор, легли рядом с отцами на вечный покой! И кроме того, сколько из них безвременно скончались из-за тягот учения! По крайней мере от этого прогулы уберегли меня. Плохо, конечно, что я не знаю греческого, но было б хуже, сойди я в могилу; и я не знаю такой отрасли знаний, которые стоило бы приобретать ценой воспаления мозга. В жизни студента много низменных трагедий, особенно если он бедный, или пьющий, или и то и другое; однако ничто не вызывает у мудрого человека такой жалости, как участь парня, который чересчур спешит стать ученым. Поэтому ради морали в конце припомню еще одного человека и на этом остановлюсь. Некий студент, страстно добиваясь успеха напряженным, неумеренным сидением над книгами, ставшим теперь столь распространенным, днями и ночами читал, готовясь к экзамену. Со временем эта задача облегчилась, стало легче обходиться без сна, разум стал деятельным, ясным и более емким, необходимые знания с каждым днем становились более полными и упорядоченными. Наступил канун испытания, и студент корпел всю ночь в своей высоко расположенной спальне, повторяя то, что уже знал, и не сомневаясь в успехе. Окно его выходило на восток, располагалось, как я уже сказал, высоко, дом стоял на холме, оттуда открывался вид на удалявшиеся пригороды и пустынный горизонт за ними. Наконец мой студент раздернул шторы и все еще в веселом настроении выглянул наружу. Начинало светать, восток окрашивался странными огнями, тучи расходились перед восходом солнца, и при этом виде его охватил невыразимый ужас. Он был в здравом уме, рассудок его не повредился, он ясно видел, знал, что видит, и знал, что это нормально; однако не мог вынести этого вида, не находил в себе сил отвернуться и в панике выбежал из дома на улицу. В прохладной тишине среди спящих домов силы стали возвращаться к нему. Его ничто не тревожило, кроме памяти о том, что случилось, и малодушного страха, что это повторится.

«Gallo canente, spes redit, Aegris salus refunditur, Lapsis fides revertitur», [5]— как пели раньше в Португалии на утреннем богослужении. Но этот прекрасный час пения петухов, меняющихся красок зари вызывал у него панику, непреходящее сомнение и воспоминание об ужасе, до сих пор приводившем его в дрожь. Он не смел вернуться в свое жилище, не мог есть, садился, вставал, бродил; вокруг с веселой суетой просыпался город, а студент все больше погружался в мучительные воспоминания и страх перед своим страхом. В назначенное время он подошел к двери нужной аудитории, но когда у него спросили фамилию, забыл ее. Видя его столь смятенным, экзаменаторы сжалились и не отправили студента восвояси, дали ему бумагу и впустили все еще безымянного в аудиторию. Тщетная любезность, тщетные усилия. Студент сидел во все нараставшем ужасе, ничего не писал, ничего не знал, разум его был заполнен лишь памятью о рассвете и своем невыносимом страхе. Вечером он метался в постели с воспалением мозга.

Люди страшатся войны, ран, зубных врачей по весьма основательной причине, но эти страхи несравнимы с теми хаотичными страхами, какие выпали на долю этого человека, вынудили его закрыть глаза от безобидного утра. У всех нас есть возле кровати сундук Купца Абуды, слава богу, надежно закрытый; но когда молодой человек жертвует сном ради труда, пусть будет осторожен, так как играет с замком.