Роберт Стивенсон - Воспоминания о самом себе

Я с особым интересом начинаю эти мемуары именно здесь и именно теперь, во-первых, потому, что живу в Сан-Франциско совсем один, а во-вторых, потому, что после двух лет тревог и, если верить врачам, легкого приступа малярии сделался, можно сказать, совершенно другим человеком. Я в этом городе уже не первую неделю, а знаю только кой-какие из ближних улиц; я, кажется, излечился от всех своих романтических причуд и даже от естественного человеческого любопытства; довольствуюсь тем, что сижу здесь у камелька и жду, что мне преподнесет судьба. Я, право же, не узнаю себя; и, став иным до мозга костей, надеюсь, более способен беспристрастно взглянуть на все, что приходило и ушло.

В конце концов не сыщешь книги достоверней, чем автобиография, и, уж конечно, не сыщешь книги занимательней. Кроме разве что тех первоклассных произведений, которые являют собой как бы квинтэссенцию, высшую ступень и достоверности и занимательности. Пожалуй, трудно поручиться за свой вкус, когда речь идет о предметах, столь близко вас касающихся, как обстоятельства собственной вашей жизни; пожалуй, это не тот случай, когда можно позволить себе пуститься в пространные рассуждения или что-то приукрасить; но где еще вы найдете столь блистательную возможность писать сжато? Я постараюсь быть здесь предельно сжатым и касаться лишь того, что задевает меня очень глубоко; ибо я как-никак человек, а значит, в какой-то мере это должно задевать все человечество.

Я не однажды спрашивал себя, стоит ли вообще составлять чье бы то ни было жизнеописание, если в нем нет ничего героического; однако мне довольно было вспомнить свою молодость, чтобы мои колебания рассеялись. Жизнь наша, в лучшем случае, крайне запутанная штука: тут и добро и зло, и здравомыслие и глупость, себялюбивые побуждения и великодушные; а потому нам всегда радостно должно быть сочувствие и, так сказать, родственная поддержка собрата-смертного; и когда чья-то жизнь, хотя бы самая смиренная, обнаруживает некое стремление ввысь, а не одни уступки низменным сторонам естества, правдивое описание ее может не только утешить, но и воодушевить других. Пусть даже в ней не будет примеров человеческого величия — все же она по-человечески взволнует вас; пусть даже не свершилось в ней героическое деяние, и тот, о ком идет речь, лишь брел с грехом пополам по грани добра и зла, порою горестно оступаясь, — все равно, уже сам трудный путь его есть нечто священное. Я утверждаю, что если бы мне довелось прожить жизнь сначала, я изменил бы по меньшей мере три четверти того, что думал и что делал; и все-таки скажу, что есть у меня в прошлом минуты, на которые я могу оглянуться с откровенным удовлетворением.

Январь 79 года

(Примечание, сделанное в рукописи матерью писателя.

По всей вероятности, январь 80 года; ведь он уехал в Америку лишь осенью 1879 года.

М. И. С. 1894.)

Я родился в Эдинбурге в 1850 году, тринадцатого ноября; мои родители — Томас Стивенсон и Маргарет Изабель Бэлфур. Матушка моя славного, хоть и оскудевшего рода: ее семейство — Бэлфуры из Пилрига; едва ли не три столетия до моего рождения Бэлфуры эти были судьями, стряпчими, священниками и породнились, я думаю, со многими, что называется, хорошими фамилиями Шотландии. Нынешний глава семейства, Джон Бэлфур, составил их родословное дерево, но меня как-то никогда не тянуло взглянуть на него. Меня гораздо больше занимало, что мне доводится каким-то дальним предком фанатик-кальвинист Джон Бэлфур из Кинлока и что дедом матери моей по материнской линии был доктор Смит из Гэлстона — «Смит речи хладные заводит». И, стало быть, я состою в родстве со Скоттом и Бернсом.

Семья, из которой происходит мой отец, куда замечательней, во всяком случае, можно сказать, что ее история — нечто единственное в своем роде. Отец слышал предание, будто бы его родоначальник пришел из Франции вместе с кардиналом Битоном, при коем состоял цирюльником; однако нет оснований сомневаться, что мы, Стивенсоны, выходцы из Скандинавии. Жаль, я не в силах доказать, что мы связаны родственными узами со старым Джоном Стивенсоном, создателем «Редкостного, душецелительного и успокоительного утешителя»; а впрочем, фамильная история достаточно темна, а потому я волен говорить себе, что это, может быть, и так.