Геннадий Серебряков - Денис Давыдов

Приехав вслед за князем в Петербург, Денис Давыдов начал деятельно готовиться к новому походу. Однако обида жгла ему сердце. Он чувствовал себя несправедливо обойденным, тем более что у него самого были все основания считать собственные заслуги в шведской войне серьезнее и значительнее тех, за которые он получил боевые регалии в прусскую кампанию.

И все же, как ни тяжко было Давыдову, но своих обид и неудовольствия по сему поводу он твердо решил никому не выказывать. И когда Багратион при новой встрече спросил его о том, не следует ли все же возобновить хлопоты относительно наградных представлений, Денис снова решительно отказался.

Вскоре Давыдов отбыл с Багратионом к Дунайской армии.

В. лагере под Мачином, куда прибыл новый главнокомандующий со своим адъютантом, царили тишь и благодать.

По кончине князя Прозоровского военные действия прекратились совершенно. Войско и ранее, при фельдмаршале Сиречь, предоставленное само себе, ощутив полное безначалие, занималось бог весть чем, но только не фрунтовыми эволюциями. Воспользовавшись тем, что с самой весны, с начала кампании Наполеона против Австрии, турки, должно быть выжидая исхода последней, особой активности не проявляли, наша сторона, в свою очередь, неприятеля тоже излишне не тревожила. Солдаты и офицеры попивали кислое валашское винцо, ловили рыбу в Дунае да охотились на уток, которых в прибрежных плавнях было видимо-невидимо. Некоторые из расторопных служилых сумели даже обзавестись женами либо заботливыми подругами и некоторым подобием домашнего хозяйства: по лагерю сушились на шнурах нижние женские юбки, а меж отбеленных неистовым солнцем палаток преспокойно разгуливали пыльные куры и важные голозадые индюки.

— Эдак-то воевать можно и до второго пришествия, — желчно усмехнулся Багратион, кивнув Давыдову на безмятежное расположение Дунайской армии.

Сразу же по приезде князь Петр Иванович провел смотр всех наличных частей и служб, включая ездовых и лекарей, и с печалью убедился, что его планы и намерения по решительному завершению сей кампании, с которыми он сюда направлялся, придется покуда оставить. Войска к каким-либо серьезным боевым действиям были совершенно не готовы. Полки, понесшие урон в осадах крепостей и прочих сражениях, пополнения, по всей видимости, ни разу не получали. В каждом из них было налицо не более трети росписного состава. Огневых припасов у пехоты хватило бы разве что на одну хорошую перестрелку, пустовали и артиллерийские парки. В кавалерии из-за частых падежей совсем худо обстояло дело с лошадьми.

Собрав военный совет, на котором как адъютант князя присутствовал и Давыдов, Багратион, гневно полыхая глазами, вопрошал:

— Кого ж прикажете винить, господа генералы, за столь вопиющее расстройство армии? Это можно только диву даваться, как при сем состоянии войск османы вас окончательно не разбили? Благодарите их аллаха да леность турецкую!..

Господа генералы шумно вздыхали, обиженно поджимали губы, однако молчали. Для оправдания у них, видимо, никаких слов не было.

Князь Петр Иванович горячо и деятельно взялся за приведение армии в надлежащий порядок.

Ощутив твердую волю и решимость нового главнокомандующего, все вокруг тоже преисполнялось деятельности и бодрости. И лишь с Денисом Давыдовым творилось что-то непонятное.

Находясь все эти дни при князе, исполняя его бесчисленные поручения, записывая на лету его точные, напористые и немногословные распоряжения, посылая и принимая курьеров с депешами, неся напряженную, как обычно, свою адъютантскую службу, Давыдов все более чувствовал, что делает это чисто механически, с какою-то полнейшей внутренней отрешенностью. Ничто его не трогало и не радовало. Душа пребывала в каком-то глухом и сумрачном забытьи. Она даже не болела, как принято говорить, а томилась от переполнявшего ее холодного и тягостного безразличия.

Такого с Давыдовым еще никогда не было. Горячий, порывистый, улыбчивый, скорый на веселое, острое слово и дружеское участие, он совершенно переменился: сделался вялым, молчаливым, начал сторониться общества своих новых приятелей и сослуживцев. Денис потерял вкус к еде, а ночами, кстати, довольно зябкими в этом знойном краю, почти не спал — либо бесцельно бродил в окрестностях лагеря, либо, накинув на плечи бурку, сидел где-нибудь в укромном месте, вглядываясь неподвижным невидящим взором в зыбкую темноту, и беспрестанно курил маленькую черешневую трубку, купленную у проворного и говорливого болгарского маркитанта. Переменился он и внешне: обычный румянец его исчез, лицо потемнело и осунулось, а глубоко запавшие карие глаза потеряли присущую им живость и веселый блеск.