Виктор Буганов - Пугачев

— Что же он тебе сказал?

— Сказал, что ты донской казак…

— Врешь, дурак!

— От людей-то утаишь, да от бога не утаишь, — раздумчиво, медленно говорил Чика. — Я Караваеву дал клятву, чтоб о том никому не сказывать; так и тебе теперь даю. Ведь мне большой нужды нет, донской ты казак или нет: а если мы приняли тебя за государя, значит, тому и быть.

— Если так, то смотри же, держи в тайне. Я подлинно донской казак Емельян Иванов. Я был на Дону, и по всем тамошним городкам, везде молва есть, что государь Петр III жив и здравствует. Под его именем я могу взять Москву, ибо прежде наберу дорогой силу, и людей будет у меня много. А в Москве войска никакого нет. Не потаил я о себе и, кто я таков, сказывал Караваеву, Шигаеву, а также и Пьянову.

Зарубин откровенно обрадовался тому, что услышал, и рассказал об этом, возбужденный, в приподнятом настроении, Мясникову. Нашел в нем полное понимание:

— Нам какое дело, государь он или нет, — сказал Тимофей. — Мы из грязи сумеем сделать князя. Если он не завладеет московским царством, то мы на Яике сделаем свое царство.

Помимо этих нескольких человек, правда о Пугачеву была известна и другим, от него же самого. Он не скрывал от них, что он простой казак с Дона, их собрат, много пострадавший в жизни; его держали в казанской тюрьме, откуда «ушел» он, скитался по степям, скрываясь от властей, от нового ареста. Емельян Иванович в Тайной экспедиции Сената признался (допрос состоялся 5 декабря 1774 года): яицкие казаки «точно знали, что он не государь, а донской казак, ибо он сам от Шигаева настоящего своего имени не таил».

Истину знали Максим Данилович Горшков, будущий секретарь Военной коллегии у Пугачева, Дмитрий Сергеевич Лысов, Петр Михайлович Кузнецов, впоследствии тесть Пугачева, Илья Иванович Ульянов и другие. Им нравилось, что простой казак выступает в роли «императора». К тому же среди них, как во всем народе, по всей России, давно ходили слухи о том, что Петра III не убили-де в Ропше, на мызе; жертвой заговора пал-де другой человек, какой-то солдат, внешне очень похожий на императора. А он сам скрывается и должен появиться. Это как будто подтверждалось. То Богомолов, беглый крестьянин, называя себя донским казаком, позднее «объявился» как император Петр III под Дубовкой, потом в Царицыне. То донские казаки выдвинули нового «царя» — Григория Рябова.

Все ждали избавителя, надеялись, что он им поможет. Поэтому и яицкие казаки приняли Пугачева. Как говорили между собой Мясников и Горшков, «когда он (самозванец. — В. Б. ) открылся нам, что бежал из Казани и, скитаясь по степям, ищет укрыться от строгих поисков, тогда мы, по многим советываниям и разговорам, приметили в нем проворство и способность. Мы вздумали взять его под свое защищение и сделать над собой властелином и восстановителем своих притесненных и упадших обрядов и обычаев, которые давно стараются у нас переменить. Хотя по бывшим у нас на Яике происшествиям и принуждены мы были остаться безо всякого удовлетворения и, как, может быть, многие думали, в спокойном духе, но искра злобы за такую несправедливость всегда у нас крылась до тех пор, пока изобрели удобный случай и время… Для сих-то самых причин вздумали мы принять его покойным государем Петром Федоровичем, дабы он восстановил прежние наши обряды, а бояр, которые больше всего в сем деле умничают, всех истребить, надеясь на то, что сие наше предприятие будет подкреплено и сила наша умножится от черни, которая тоже вся притеснена и вконец разорена».

Казаки этими словами выразили чаяния и мысли всех притесняемых яицких казаков, их отчаяние и ненависть к властям, беззаконию, надежды и стремления к восстановлению своих прав. Как и многие участники январского восстания, они рассчитывали на то, что их поддержит в новом выступлении «чернь», то есть угнетенный народ всей России, вконец разоренный и стонавший от крепостного ярма. Подобные мысли постоянно бродили в головах, не давали покоя, вселяли упование. Тот же Горшков, Яков Филатьевич Почиталин, отец будущего секретаря «императора», признавались, что яицкие казаки еще при появлении Пугачева у Ереминой Курицы «о подлинности его не рассудили испытывать», сочли возможным и нужным признать его власть над яицкими казаками.

Наконец, сам Пугачев, открывая казакам свое лицо, говорил не только о Яике и его бедах, но и о всей России, о «черни»: «…Приехал к вам и вижу, что вы обижены, да и вся чернь обижена. Так я хочу за вас вступиться и удовольствовать». Перед мысленным взором Емельяна открывалась широкая картина. «Во всей России чернь бедная терпит великие обиды и разорения», — говорил он. А что творилось в России, Пугачев знал хорошо — немало поскитался казак по градам и весям российским, много всякого люда, забитого и подневольного, повстречал на своих путях, дорогах, перекрестках, немало горьких слов и слез понаслушался и навидался. К ним, угнетенным и страждущим всей России, устремлялись помыслы Пугачева и яицких казаков (не всех, правда); они понимали, что их сил слишком мало, чтобы стать против Петербурга с его армией, против россий-кого дворянства. Все они, угнетатели, противостояли «подлому люду», из которого вышел и Пугачев, готовы были на все, чтобы удержать рабов своих в «обыклом повиновении». Чтобы их сломить, добыть правду и волю, необходимо опереться yа силу более мощную, чем Яицкое войско. Другой секретарь Военной коллегии, Алексей Иванович Дубровский (под именем которого скрывался мценский купец Иван Степанович Трофимов), говорил, что яицкие казаки обращались с призывом «переводить» всех помещиков, и «тогда будет всем вольность и избавятся от крестьянства (то есть от крепостного права, станут вольными казаками. — В. Б. ), подушных и продчих податей, рекрутского набору, продажи вина и соли не будет».