Федор Шаляпин - Маска и душа

Я помню, напримѣръ, съ какимъ прiятнымъ трепетомъ я однажды слушалъ, какъ Алексѣй Максимовичъ восхищался И.Д.Сытинымъ.

— Вотъ это человѣкъ! — говорилъ онъ съ сiяющими глазами. — Подумать только, простой мужикъ, а какая сметка, какой умъ, какая энергiя и куда метнулъ!

Дѣйствительно, съ чего началъ и куда метнулъ. И ведь всѣ эти русскiе мужики, Алексѣевы, Мамонтовы, Сапожниковы, Сабашниковы, Третьяковы, Морозовы, Щукины — какiе все это козыри въ игре нацiи. Ну, а теперь это — кулаки, вредный элементъ, подлежащiй безпощадному искорененiю!.. А я никакъ не могу отказаться отъ восхищенiя передъ ихъ талантами и культурными заслугами. И какъ обидно мнѣ знать теперь, что они считаются врагами народа, которыхъ надо бить, и что эту мысль, оказывается, разделяетъ мой первый другъ Горькiй…

Я продолжаю думать и чувствовать, что свобода человѣка въ его жизни и трудѣ — величайшее благо. Что не не надо людямъ навязывать насилу счастье. Не знаешь, кому какое счастье нужно. Я продолжаю любить свободу, которую мы когда то любили съ Алексѣемъ Максимовичем Горькимъ…

Въ мрачные дни моей петербургской жизни подъ большевиками мнѣ часто снились сны о чужихъ краяхъ, куда тянулась моя душа. Я тосковалъ о свободной и независимой жизни.

Я получилъ ее. Но часто, часто мои мысли несутся назадъ, въ прошлое, къ моей милой родинѣ. Не жалѣю я ни денегъ, конфискованныхъ у меня въ нацiонализированныхъ банкахъ, ни о домахъ въ столицахъ, ни о землѣ въ деревнѣ. Не тоскую я особенно о блестящихъ нашихъ столицахъ, ни даже о дорогихъ моему сердцу русскихъ театрахъ. Если, какъ русскiй гражданинъ, я вмѣстѣ со всѣми печалюсь о временной разрухѣ нашей великой страны, то какъ человѣкъ, въ области личной и интимной, я грущу по временамъ о русскомъ пейзажѣ, о русской веснѣ, о русскомъ снѣгѣ, о русскомъ озерѣ и лѣсѣ русскомъ. Грущу я иногда о простомъ русскомъ мужикѣ, томъ самомъ, о которомъ наши утонченные люди говорятъ столько плохого, что онъ и жаденъ, и грубъ, и невоспитанъ, да еще и воръ. Грущу о неповторимомъ тонѣ часто нелѣпаго уклада нашихъ Суконныхъ Слободъ, о которыхъ я сказалъ не мало жестокой правды, но гдѣ все же между трущобъ растетъ сирень, цвѣтутъ яблони и мальчишки гоняютъ голубей…

Россiя мнѣ снится рѣдко, но часто наяву я вспоминаю мою летнюю жизнь въ деревнѣ и прiѣздѣ въ гости московскихъ друзей. Тогда это все казалось такимъ простымъ и естественнымъ. Теперь это представляется мнѣ характернымъ сгусткомъ всего русскаго быта.

Да, признаюсь, была у меня во Владимiрской губернiи хорошая дача. И при ней было триста десятинъ земли. Втроемъ строили мы этотъ деревенскiй мой домъ. Валентинъ Сѣровъ, Константинъ Коровинъ и я. Рисовали, планировали, наблюдали, украшали. Былъ архитекторъ, нѣкiй Мазыринъ, — по дружески мы звали его Анчуткой. А плотникомъ былъ всеобщiй нашъ любимецъ крестьянинъ той же Владимiрской губернiи — Чесноковъ. И домъ же быль выстроенъ! Смѣшной, по моему, несуразный какой то, но уютный, прiятный; а благодаря добросовѣстнымъ лѣсоторговцамъ, срубленъ былъ — точно скованъ изъ сосны, какъ изъ краснаго дерева.

И вотъ, глубокой осенью, получаешь, бывало, телеграмму отъ московскихъ прiятелей: «ѣдемъ, встрѣчай». Встрѣчать надо рано утромъ, когда уходящая ночь еще плотно и таинственно обнимается съ большими соснами. Надо перебраться черезъ рѣчку — мостъ нечаянно сломанъ, и рѣчка еще совершенно чернильная. На томъ берегу рѣчки стоятъ уже и ждутъ наканунѣ заказанные два экипажа съ Емельяномъ и Герасимомъ. Лениво встаешь, неохотно одѣваешься, выходишь на крыльцо, спускаешься къ рѣкѣ, берешь плоскодонку и коломъ отталкиваешься отъ берега… Тарантасъ устланъ пахучимъ сѣномъ. Ѣдешь восемь верстъ на станцiю. Въ сторонѣ отъ дороги стоитъ огромный Феклинъ боръ съ вѣковыми соснами, и такъ уютно, тепло сознавать, что ты сейчасъ не въ этомъ лѣсу, гдѣ холодно и жутко, а въ тарантасѣ, укутанный въ теплое драповое пальто. И ѣдешь ты на милой лошади, которую зовутъ Машкой. Какъ любезно понукаетъ ее Герасимъ.

— Ну, ну, Машка-а! Не подгаживай, не выявляй хромоты.

Машка старалась, и какъ будто легонько ржала въ отвѣть.

И вотъ станцiя. Рано. На вокзалѣ зажжены какiя то лампы керосиновыя; за досчатой тонкой стѣной время отъ времени трещитъ, выстукивая, телеграфъ. Кругомъ еще сизо. На полу лежатъ, опершись на свои котомки, какiе то люди. Кто то бормочетъ что то во снѣ. Кто то потягивается. Время отъ времени кто то скрипитъ дверью, то выходя, то входя. Но вотъ вдругъ та самая дверь, что только что скрипела сонно, начинаетъ скрипѣть веселѣе. Входитъ какой то озабоченный человѣкъ на кривыхъ ногахъ, съ фонаремъ въ рукѣ, и черезъ спяшихъ людей пробирается въ телеграфную комнату, откуда слышится: