Вадим Прокофьев - Петрашевский

Можно сказать положительно, что из всех наших — это самая замечательная личность».

Расходились дороги.

Петрашевского увозили дальше, внутрь сибирской тайги.

Спешнев ехал на запад, в центр страны.

Но на разных дорогах они оба продолжали бороться.

Последнее объятье. Вот и Львов исчез в темноте. Сотник Разгильдяев и казак увозят Петрашевского в неизвестность.

Потянулась последняя дорога. Дорога длиною в шесть лет.

К Завалишину пошло письмо. «Иркутск августа 4-го. Многоуважаемый Дмитрий Иринархович! Я получил письмо Ваше со вложенным в него письмом к Петрашевскому, которое я отправил по назначению, сняв предварительно с него копию.

Письмо это имеет большую для меня важность (независимо от внутреннего его достоинства)…

…Вы справедливо замечаете, что у нас путаница, что мы друг друга не понимаем, а потому прежде всего спешу разъяснить, что только могу: начну с личности самого Петрашевского, которую Вы почти не знаете, а потому несколько ошибаетесь. Мих. Вас. прежде всего человек страстный, увлекающийся… Душа у него добрая, способная не только сочувствовать всему, что заслуживает сочувствия, но и действовать горячо, настойчиво, даже запальчиво в пользу предмета его симпатии и напротив: для уничтожения антипатичного ему лица или дела… Множество бескорыстных поступков, полных самоотвержения, было им совершено предо мною…

Характер у него до крайности непреклонный, он стремится к цели своей настойчиво, дерзко, не останавливаясь ни перед какими препятствиями. Но, при этой силе, которой он обладает, и не жалея лба, чтобы проломить стену, он вдруг прибегает к хитрости, к интриге, то есть к оружию слабых. И это бывает почти всегда неудачно, точно как усатый гренадер нарядится в юбку, закроется платком и воображает, что его примут за женщину…».

Отослав письмо к Завалишину, Львов как бы завершил свои воспоминания о петрашевцах.

Воспоминания в Лондон, к Герцену, повез А. Белоголовый.

Ну, а что касается гербовой бумаги, то Завалишин должен и сам понимать — иных средств борьбы, кроме публичных обличений и протестов, у Петрашевского нет. А их можно писать только на гербовой.

Окно хаты выглядывает в деревенский проулок. Проулок сворачивает на Ачинский тракт.

За селом дорога ныряет в балку и скрывается в тайге.

Петрашевский стоит у окна и смотрит на дорогу. Он знает, что за лесом она поползет в гору, потом перепрыгнет через речушку. Это тот, противоположный, ее конец. А здесь, в селе Вельском, она уперлась в окно его хаты. И дальше пути нет.

Петрашевскому каждый раз казалось, что вот он доехал до самого края земли, или, вернее, его «довезли» сопровождающие сотники и урядники.

Но всякий раз, когда замирал свист полозьев, скрип колес, становилось ясно, что это только остановка.

Одни были продолжительными, другие мимолетными.

А дорога, оказывается, тянулась бесконечно. На этой дороге он болел. Лечился. Боролся. Страдал.

Надеялся.

Шесть лет его везут и везут к месту поселения.

Сколько кругосветных путешествий он сделал? Одно-то уж во всяком случае.

Шесть лет «вокруг земли» его «сопровождали» — везли в поисках такого места, где бы он не мог больше беспокоить начальство. Где бы он не встречался с другими политическими.

Где бы о нем забыли все.

Забыла мать. Но вспомнили сестры, вспомнил зять, которого Петрашевский никогда не видел.

Вместе с деньгами они прислали ему свои добрые пожелания и упреки родственников, знакомых.

Его упрекали в упорстве, в том, что своими прошениями он настраивает против себя начальство. И его ли дело вмешиваться в местные дрязги?

На упреки нужно было отвечать.

Не оправдываться, нет! Отвечать, чтобы подать голос, напомнить о себе, напомнить о том, что борьба еще далеко не окончена.

«Можно, руководствуясь чувством или соображениями мелочного благоразумия, винить меня за то, что в сем случае я не выказал скромности только что вышедшей в свет институтки или savoir faire г. Молчалина, тогда бы, разумеется, я бы избежал многих неприятностей. Если бы я был сослан за воровство, мошенничество, измену отечеству, а не за то, что требования нравственные общества, требования общего блага понимал яснее других, говорил, когда все молчали, также отмалчивание и даже нахваливание явно бесчестных действий всякой власти… могло было быть мне по сердцу. Но если я смело однажды выступил на борьбу со всяким насилием, со всякой неправдой, то теперь уже мне не сходить с этой дороги…»