Светлана Аллилуева - Только один год

Несколько особой была судьба Жданова. Эту семью я знала больше, так как Юрий Жданов был моим мужем и я два года прожила в их доме, – уже после смерти самого Жданова.

Андрей Жданов был из семьи инспектора гимназий, мечтал стать агрономом, любил цветы и сады. Кроме него в семье было три сестры, и все дети получили образование дома. Его мать была дворянкой, пианисткой, окончившей Московскую Консерваторию.

Три сестры Жданова были старше, чем он, и страстно увлекались народничеством. О марксизме в семье до революции никто не думал. Сестры стали учительствовать, а когда началась первая мировая война, две сестры ушли добровольно в армию, и стали шоферами на грузовиках. В то время это было для женщин неслыханной независимостью. Они проработали шоферами всю свою жизнь и после революции, никогда не имели семьи и продолжали, где возможно, вести образовательную работу. Старшая же осталась учительницей, у нее были сын и внуки, но мужа она бросила, и сама была Главой большой семьи. В Москву она почти не приезжала.

Андрей Жданов был студентом Петровско-Разумовской сельскохозяйственной академии в Москве когда началась первая мировая война, а затем революция. Тогда он стал большевиком, потому что это был общий порыв. И, как многие слабые люди, взявшие на плечи нечто противопоказанное их природе, стал усердным догматиком, стараясь переупрямить и переубедить самого себя. Я знала Жданова, как человека безвольного, с больным сердцем, в общем приятного и мягкого. То, что его имя соединилось в истории советского искусства с мрачной полосой репрессий и гонений 1946 и 1948 годов, явилось результатом слишком усердной деятельности человека, являвшегося носителем и исполнителем воли других. В данном случае – моего отца.

Я сомневаюсь, что мой отец вникал в тонкости стихов Ахматовой, или музыки Прокофьева и Шостаковича, или сатиры Зощенко. Он не «доходил» до деталей; но считалось, что «Жданов понимает вопросы искусства» и Жданову поручалось «навести порядок». И тот произносил речь на 1-м съезде писателей о том, что «советская литература самая идейная во всем мире», осуждал стихи Ахматовой за интимность, а рассказы Зощенко – за «психологизм». Наигрывая что-то на рояле он «учил» композиторов, как надо писать музыку «для народа»… Одному кинорежиссеру, чей фильм был отвергнут, он сказал: – «А почему у вас советская действительность снята на черно-белую пленку, а далекое прошлое на цветную? Значит наша жизнь – серая?!»

Когда было нужно, Жданову поручалось выступать о внешней политике, об истории философии, о международном рабочем движении. В конце концов его возненавидели все, как исполнительного адъютанта и возможного «наследника Сталина» в партии.

Между тем, он на такую роль не претендовал и не раз повторял: «Только бы не пережить!..» (моего отца). У него не было амбиции для борьбы за власть: он бы ее с удовольствием уступил сам.

В доме он был всегда под пятой у женщин – у сестер, у жены. Жизнь дома крутилась вокруг единственного сына, его друзей, его интересов. Здесь бывали интересные и веселые молодежные вечера. Друзья Юрия из школы и из университета приходили сюда не думая о «высоком положении» хозяина дома. Здесь помогли многим, чьи родители пострадали в 1937-38 годах: дружба из-за этого не прекращалась. В этой семье не было злобных или жестоких людей. Но ограниченность, догматизм и нечто фанатическое проявлялось во многом.

На искусство Жданов, действительно, смотрел с ханжески-пуританских позиций, столь распространенных в партии. Их лучше всего выразила однажды жена Жданова в своем незабываемом афоризме: «Илья Эренбург так любит Париж, потому что там – голые женщины». Природа образного мышления в музыке, живописи, кино – была Жданову так же чужда, как высшая математика. Но он рвался в бой, закусив удила, чтобы быть «большим роялистом, чем сам король», чтобы «доказать» злонамеренность Тито или бесполезность идеалистической философии во все века. Может быть, он хотел таким образом навсегда расправиться с остатками идеализма в себе самом.

Когда-то, в начале своей партийной деятельности, он руководил Горьковской областью, где строили первый советский автомобильный завод, – это были лучшие годы его политической карьеры. Оттуда его перевели, сразу же после убийства Кирова, в Ленинград, ввели в состав ЦК, поручили говорить перед съездом писателей, – это был слишком большой масштаб для слабого человека с больным сердцем. Он держался за моего отца, как ребенок держится за руку взрослых, и изо всех сил старался тоже выглядеть взрослее. В результате Жданов навсегда оставил о себе дурную память Держиморды.