Энгус Уилсон: Мир Чарльза Диккенса

Перелом, наступающий в жизни (и психике) молодого писателя на рубеже 40-х годов — ему еще нет и тридцати, — превосходно объясняет его поведение в Америке и те претензии, которые шокируют американцев не меньше, чем их общественная система шокирует молодого радикала. Уилсон метко замечает, что во время поездки его героя за океан встречаются и сталкиваются две силы — и получается короткое замыкание.

Даже мелкие и как будто «прозаические» детали не кажутся в книге лишними. Напротив, они приближают героя к читающему историю его бурной, кипучей, деятельной, но далеко не столь счастливой жизни. Растет семья — Кэт производит на свет одного ребенка за другим, все более замыкаясь в сонной апатии. Ее оглушает шум славы Чарльза и динамизм его энергии. Растут литературные связи — Диккенс уже в центре литературной жизни столицы, среди его новых друзей знаменитые актеры, писатели, художники. Он должен поддерживать блистательный фасад благополучия и процветания. Свойственная ему тяга к обеспеченности и жизни на широкую ногу толкает его ко все более интенсивной деятельности в еще более безумном ритме. Гениальный писатель и преуспевший сын мелкого служащего вступают в нем в спор и не всегда легко находят возможность найти общий язык. Отсюда «прозаическое» объяснение многих поступков Неподражаемого уже в конце 30-х и начале 40-х годов: споры с издателями (еще до поездки в Америку) по поводу «Барнеби Раджа», введение американского эпизода в роман «Мартин Чеззлвит» — на ходу, для повышения тиражей и циркуляции романа, работа не переводя дыхания. И вскоре потребность бежать без оглядки, двигаться, менять обстановку, видеть новые страны, новых людей.

Объяснение происходящего опущено автором в подтекст, но перед нами встает молодой еще Диккенс совсем не таким, каким его видят современники, — удачливым, счастливым баловнем фортуны. Передается его незащищенность и уязвимость, его положение человека, которому некогда вздохнуть, человека, живущего уже «с основного капитала». Уилсон, правда, подчеркивает, что Диккенс находит время и для кипучей работы, и для кипучих развлечений, имея в виду прежде всего страсть писателя к домашним спектаклям, которая с годами растет, но мы видим и посещающие его периоды депрессии, и первые приступы безудержного гнева, и истерики в быту.

В то время как с каждым годом Диккенс-романист становится все больше живой легендой, человеком-мифом, книги которого так или иначе (порой в устном предании) входят в каждый дом, в собственном доме его все меньше покоя. Деловитая свояченица Джорджина держит в руках весь этот шумный бедлам с растущими детьми и многочисленными слугами, но сам Диккенс мечется как безумный, ища нового и нового применения своему безудержному гению. Италия, Швейцария, Париж… Неподражаемый уже не привязан, как бывало, к Лондону, все чаще бежит из него, спасаясь подчас от самого себя.

Мир образов, которые вынашиваются в сознании, а чаще выходят из памяти Диккенса, сцепляя прошлое с настоящим, вчерашний день его опыта с днем сегодняшним, — это вся викторианская Англия, все общество его времени. И изобразить это общество — его осознанная цель. Энгус Уилсон, переставая здесь говорить от имени художника и беря на себя функции исследователя, верно и точно фиксирует движение, происходящее в мире характеров, созданных Диккенсом. Вначале это по преимуществу люди из средних классов. Аристократы (опять-таки вначале) всего лишь лубочная карикатура. Низы викторианского общества — это по преимуществу деклассированная беднота или слуги, наконец преступный мир. Здесь долговая тюрьма, обитателем которой не раз был его отец; она тоже оставила свой неизгладимый отпечаток: Диккенс испытывает ужас перед темным миром, живущим за пределами благовоспитанного общества, и в то же время желание проникнуть в его психологию; он ощущает неотвязный интерес к этому странному, мерзкому преступному люду, погребенному под ледяным покровом в глубинах общества.

В этом мире образов раннего Диккенса еще нет рабочего класса, того рабочего, который уже властно заявил 9 себе в чартистских сражениях. Ни Сэм Уэллер, ни Кит Набблз или Маркиза, ни, конечно же, Тоби Век не имеют отношения к этому классу, вставшему уже по ту сторону баррикады. Если он и появится в романах Диккенса, то лишь позже (в «Тяжелых временах» 1854), но даже тогда не определяя диккенсовский тип «бедняка» и «обездоленного». Уилсон это превосходно понял и даже подчеркнул, хотя многократно подчеркивал и другое — народолюбие и демократические симпатии своего «героя». Диккенс разделяет многие мелкобуржуазные предрассудки своего класса, замечает Уилсон в пятой главе своей книги, но тут же говорит о теплоте и искренности диккенсовского народолюбия. С большим тактом и мастерством аналитика (здесь опять литературовед-исследователь на время теснит художника) разобраны причины сложных противоречий во взглядах писателя, которые писавшими о нем зачастую грубо упрощались.