Владимир Кораблинов - Жизнь Никитина

Придорогин лежал на диване, дымил трубкой. Несколько раз подымался, порываясь что-то сказать, – и снова валился на диван. Наконец решительно вскочил, с минуту взад-вперед шагал по комнате и вдруг с разбегу остановился перед Никитиным.

– Ну, Савка! – неожиданно тонким от волнения голоском вскричал. – Ну, братец! Сочинил ты «Кулака», всей России показал: вот-де глядите на срамоту нашу, на наше уродство! А сам…

Махнул рукой и снова пустился мерить шагами второвскую гостиную.

– Что – сам? – тихо, недоуменно опросил Иван Савич.

– Кулак! Вот что…

– Ну-ну… – Второв взял под руку Придорогина, усадил на диван. – Экие страсти. Чистый порох, право. Ну, чего, чего раскричался?

– Да как же – чего? – Придорогин задыхался, пыхтел, пальцем оттягивал воротник. – Как – чего? Ему писать, творить надо, а он… рубли считает! Проценты!

– И без рубля, сударь, тоже не проживешь, – сказал Михайлов. – Ведь это хорошо у тебя какой-никакой капиталишко еще держится, а Савичу нашему, как ни крути, есть-пить надобно, да взять-то откуда? Вопрос другой: дельце с гнильцой.

– Антон Родионыч, сдается мне, трезво смотрит, – заметил Второв. – Знаю я, слышал о господине Сеньковском. Из литературных барышников, ненадежный человек-с.

– Да и где еще это акционерное общество? – желчно сказал Милошевич. – В воздухе. В эмпиреях-с.

– Ну, хорошо, – согласился Никитин (ему жаль было расстаться с мыслью о книжной лавке: она в его трудном восхождении наверх была как бы последней ступенью, той, о которой он никому, даже Ивану Иванычу, не сказывал). – Хорошо. Может быть, вы и правы, господа, не спорю. Ну, а если не агентура? Если свою лавку, собственную, на свой страх открыть?

– Вот это уже другой коленкор-с! – весело воскликнул Михайлов. – Это помогай вам бог!

Мысль о книжной торговле, сказать по правде, давно зародилась. Еще когда с лотком ходил у Смоленского собора. Когда так плохо устраивалась жизнь, что уж хуже бы, да и некуда.

Не раз и не два, позабыв про все, стоял, бывало, возле кашкинской лавки, разглядывал через стекло большого окна книжки и яркие картины, выставленные хозяином напоказ, для приманки.

Картины были известные: Бова-королевич, житие грешника и как мыши кота хоронили.

Но книги…

Боже мой, сколько виднелась их в полутемной глубине магазина! Расставленные рядами на полках, таинственно, тускло поблескивали кожаными корешками переплетов, строгие, скромные. Иные в золотой мишуре, иные в простых бумажных обертках.

Книги. Книги. Книги.

И часто из лавки слышалась музыка. Играл на фортепьянах сам хозяин – седоватый, чисто, не по-купечески одетый господин. «Здесь дают уроки игры на фортепьянах» – извещал прохожих прилепленный к оконному стеклу белый билетик.

Зазвенев колокольчиком, приземистая дверь впускала покупателя. Через cтекло был виден подручный малый, лазающий по приставной лесенке в поисках нужной книги. Старик Кашкин обертывал покупку серой бумагой, получал деньги, отсчитывал сдачу и учтиво раскланивался с покупателем. Мальчик распахивал дверь, звенел колокольчик.

Какая чистота, какая порядочность проглядывала во всем! Ни крика, ни шумной божбы, ни безобразной брани, как в других лавках. Как бывало в той же батенькиной в свечной, не говоря уже о базарных ходебщиках.

Именно тогда мечта зародилась.

Тогда именно какая-то надежда блеснула слабым лучиком: стой, молодец, не падай! Пускай круты ступени – одолевай! И хоть было не ясно – что за ступени, с каких начинать, но самая верхняя завиднелась: книжная лавка.

Теперь бесплотная мечта начинала принимать зримые очертания. Письмо господина Сеньковского лежало на столе.

Но, кажется, правы были друзья, усумнившиеся в посулах питерских акционеров. Тысяча верст, шутка сказать! До Москвы самое малое пять суток езды, да от Москвы до Питера, хоть и по чугунке, допустим, сутки – ан, неделя. Лавка не своя, акционерная. В ином случае спросить надо, посоветоваться с хозяевами – а где они? Поди, достань того же Сеньковского! А ведь в торговом деле бывает и минута дорога, от минуты может зависеть и успех и разоренье торговца.

Нет, акционеры решительно скидывались со счетов. С вежливым отказом от лестного предложения послано письмо в Петербург.

Жизнь продолжала идти своим чередом – батенька загуливал; зима надвигалась; Маланья-стряпуха лениво переругивалась с Митричем; извозчики шумели, перезванивали часы на Смоленской колокольне, отбивали быстротекущее время.