Владимир Кораблинов - Жизнь Никитина

Теперь по ночам думал: откуда взялись Никоша и Феденька? Не было, не было и вдруг – вот тебе! – появились.

Затем он стал думать – откуда сам взялся. Наверно, ведь было время, когда и его не было? А где же тогда он был? Запутавшись в мыслях, он засыпал, но спал тревожно.

А потом весь день ходил сонный.

По воскресеньям, вместе с тетенькой отстояв обедню, слонялся по двору, сидел у ворот на лавочке, глазел на прохожих. Вот офицер прошел в высоком смешном картузе, сабля гремит, волочится по каменным, поросшим увядшей травой плитам узенького тротуара; вон толстая барыня проплыла, юбка колоколом, пыль метет; вон хромой франт в клетчатых штанах, в сапожках с красными отворотами; мужик в залатанном полушубке, с кнутом в руке… Точильщик с точилом на плече кричит: «Ножи-ножницы-точить-бритвы-править!»

А однажды случилось чудесное: насупротив, к пустому и сумрачному, с обшарпанными колоннами дому Михнева, подъехали семь укрытых рогожами возов. Развязав веревки и скинув рогожи, мужики принялись таскать во двор привезенное добро – столы, зашитые в мешковину кресла, сундуки, шкафы. Это было необыкновенно интересно, Ардальон глядел, глаз не спуская. Он отродясь не видывал подобных чудес: из грубой обшивки торчали гнутые ножки мебелей, какие-то чудовища-шкафы угадывались под рогожными чехлами – непонятные, диковинные. Человек пять с трудом, помогая себе криками, сняли большой тяжелый ящик, сбили доски, размотали тряпье и солому, под которыми оказалась черная лакированная громадина; ее как-то неловко опустили, она стукнулась о землю и застонала. «Эка, матюхи! – с досадой крикнул михневский дворник, наблюдавший за разгрузкой. – Право, матюхи! Полегше, музыка ведь… За нее, может, агромадные тыщи плачены…»

Последние два воза были с книгами – в мешках, в связках, в ящиках… Боже мой, да сколько же их! И какие должны быть мудрецы те, что станут жить в михневском доме! Ардальон живо нарисовал в своем воображении длиннобородых старцев; их черные мантии развевались на ветру, на плече у самого старого сидела сова. Совершенно так, как на картинке в растрепанной тетенькиной книжке «Верный толкователь снов Мартын Задека». Ах, как восхитительно было все! Но вот с последнего воза сняли последний тюк, мужики затарахтели по улице пустыми телегами; дворник запер ворота, тетенька пронзительно закричала: «Ардальоша! Ардальоша! Где ты?» – и волшебство кончилось.

На другой день, возвращаясь из училища, Ардальон увидел, как к михневскому дому подкатила дорожная карета. Знакомый дворник кинулся к запяткам отвязывать баулы и кожаные сундуки. Из кареты выскочил сухонький, дробный господин в плисовом картузе, сердито огляделся вокруг; он бережно принял на руки, видимо, спящего ребенка, помог сойти молодой, закутанной в дорожный плащ даме. Сопровождаемые дворником и ямщиком, которые несли тяжелые чемоданы, пошли в дом.

Тотчас тетеньке Юлии Николавне стало известно, что нового михневского жильца зовут господин Второв, что он приехал в Воронеж из Петербурга и будет служить советником губернского правления. Ардальон был разочарован: где же седобородые мудрецы-чернокнижники? Где сова на плече?

Однако все это скоро позабылось: из Тишанки пришла страшная весть – мамаша при смерти. Тетенька ахнула и хотя на минутку «зашлась духом», как сама потом говаривала, но всегдашнюю выдержку характера не потеряла. Накормив гонца, собралась в одночасье, и ранним утром они с Ардальоном, накрывшись тяжелым, пахучим веретьем, уже тряслись по Чернавскому съезду к перевозу. Река была неспокойна, паром покачивало, лошади испуганно настораживали уши. Как на грех, солнечные погожие дни сменились осенним ненастьем, повалил мокрый снег, холодный ветер засвистел. По ступицу увязая в черной грязи, медленно, тяжело тащилась телега; и, как ни понукал возница свою лошаденку, как ни ругала его тетенька за медлительность, – все равно опоздали: мамаша скончалась, когда уже въезжали в село.

В жестянке с китайцами накопилось порядочно. Иван Савич улучил минуту, когда отец был трезв, и сказал:

– Хочу с вами посоветоваться, батенька.

Поверх очков, с досадой и удивлением поглядел Савва. Он читал разлюбезного своего Хераскова, его прервали на особенно замысловатом стихе, где надобно было хорошенько поразмыслить, вникнуть в хитрое сплетение словес. В другой раз он просто отмахнулся бы, как от докучливой мухи, но так уважительно, так серьезно сын давно с ним не разговаривал.