Владимир Кораблинов - Жизнь Никитина

Стала мамаша опрыскивать Ардальона. Как уснет, так она ему несколько капель на лобик. Помогло, представьте, более ночами не бегал. Но он все помнил – и грифона, и быков водяных, и как в трубе кто-то плачет, и как вода бурлит в потоке. И продолжал видеть и воображать то, чего не видели и не могли вообразить другие: потаенную жизнь трав и жужелиц, подземное царство под трухлявым пеньком давно рухнувшей ветлы, откуда всякий день две красивые черные змейки с желтыми сережками на ушах выползают полежать, погреться на солнышке; таинственные превращенья облаков, словно кто-то невидимый лепит их, сгоняет в стада или как попало раскидывает по небу… Мир был прекрасен, часто непонятен, но эта непонятность, эта таинственность мира делали его еще более прекрасным, заставляли каждый новый день встречать с надеждой или даже уверенностью, что обязательно именно нынче произойдет чудо, что-то незнаемое откроется и будет радость.

Ардальону одно было непонятно: почему никто в доме не радуется этим чудесам, не говорит о них, а всё бог знает о чем, о пустяках, и всё прескучно: капусту пора шинковать, окна к зиме замазывать, погребицу перекрыть новой старновкой…

Но вот как-то раз (ему уже восьмой годик шел) забрался он на чердак. Всегда манил его черный лаз туда, но без лестницы залезть было невозможно, а тяжелую лестницу самому притащить силенок не хватало, и так оставался чердак местом загадочным, не исследованным пока еще, не открытым и не познанным. В день, о котором пойдет речь, лестница оказалась приставленной к лазу. Не долго думая, Ардальон юркнул в черную дыру и огляделся. Тут стоял полумрак, пахло мышами и соломой. Тусклый свет из слухового оконца пробивался так скудно, что в иных местах приходилось двигаться ощупью. Споткнувшись на балку, больно ушиб колено. Возле печного борова что-то попалось под ноги; он ощупал – что такое? – сундучок крохотный, грубой, видно, работы: доски шершавы, неструганы. Ардальон подтащил его к оконцу, попробовал – не замкнут ли? Нет, сундучок открылся легко. Он был набит какими-то бумагами, тетрадями. Едкий запах давно лежалой бумаги был приятен, так пахли старые книги. «Повесть о Ваньке Каине» тоже этак пахла.

Тетради все до единой оказались исписанными красивым, но не русским письмом: это были латинские сочинения деда, того, что служил переводчиком. Запустив руки в сундучок, Ардальон стал ворошить тетради. Среди них оказалась одна – толстая, прочно, самодельно, видимо, переплетенная, аляповато, неумело окленная темно-синей деревенской холстиной. Неказисто выглядела находка, но почему-то, словно в предчувствии чуда, забилось сердце мальчика. Не раскрывая книгу, не пытаясь в сумраке разобрать, что в ней написано, Ардальон убежал в сад, в самый далекий уголок, где густо разросся бурьян-чернобыльник и алели пряно пахнущие медом колючие цветки корявого татарника. Забравшись в самые непроходимые дебри, дрожа от нетерпения, прямо на середине раскрыл книгу… И вот этот-то час знойного летнего дня и предопределил все будущее направление его жизни.

В толстой тетради были стихи. Ардальон прочитал первые строки и обомлел, пораженный немыслимой красотой. Не очень понятно оказалось прочитанное, но какая-то магическая сила, сладкая музыка слов покорила его, прямо-таки повергла ниц:

И «металла звон», и «страшный глас», и зовущий куда-то стон, неизвестно почему приближающий к гробу, – что это такое? Разуму восьмилетнего мальчика, конечно, трудно было разобраться в подобных загадках, но тонкое чувство поняло и оценило красоту стиха, его величественную, грозную музыку.

Ардальон с трепетом перевернул страницу – и там то же очарование и музыка слов, пусть даже и не всегда понятных: снедь червей, гробницы злость, алчна смерть, какие-то Плениры и Фелицы… Но что за неведомая колдовская сила заключалась в них!

Много лет спустя, когда Ардальон рассказал Ивану Савичу об этих своих младенческих ощущениях, тот, выслушав с видимым интересом, улыбнулся:

– Ах, Ардальон Петрович! И бедны-то мы с вами, и не чиновны, а счастливчики, ей-богу! Ведь это в вашу деревенскую лачугу Поэзия заглянула и чувства такие вам оставила в дар, что вы их до гробовой доски не забудете… Признаться вам? Ведь и со мной точно так же, как вы рассказываете, было: и сны, и подземные царства, и восторги от непонятных слов с их очарованьем, с их музыкой… На всю жизнь! На всю жизнь такие чувства, сколько их ни вышибали семинарскими премудростями!..