Борис Шубин - Дополнение к портретам

Однажды, обсуждая вопрос о том, что врачам следует говорить больному о диагнозе, Антон Павлович в несколько утрированной форме преподал урок деонтологии – науки о поведении врача: «Каждый случай приходится индивидуализировать. Но во всех случаях не бывает надобности лгать больному, как это случается, когда лечишь рак или чахотку».

Здесь же был совсем особенный случай. Я бы характеризовал его как «деонтология наизнанку», когда больной, чтобы не огорчать родственников и друзей, скрывает от них правду о своей болезни и остается с ней один на один на протяжении долгих лет.

Только из воспоминаний современников А. П. Чехова и частично из его переписки нам стало известно, какие жестокие физические страдания выпали на его долю.

«…Антон Павлович даже и вида не подавал, что ему плохо, – вспоминает Михаил Павлович. – Он боялся нас смутить… Я сам однажды видел мокроту писателя, окрашенную кровью. Когда я спросил у него, что с ним, то он смутился, испугался своей оплошности, быстро смыл мокроту и сказал:

– Это так, пустяки. Не надо говорить Маше и матери».

Весьма странно и наивно после этого выглядит удивление Михаила Павловича по поводу того, что брат Антон, «будучи сам врачом, даже и не подозревал в себе (или не хотел подозревать) бугорчатого процесса…»

Юрист и писатель А. Ф. Кони, автор прекрасного очерка о тюремном враче Федоре Петровиче Гаазе, вспоминает, что когда Чехова спрашивали о его здоровье, он уходил от ответа, задавая контрвопрос из другой области.

Антон Павлович однажды сделал такую заметку в «Записной книжке»: «Человек любит поговорить о своих болезнях, а между тем это самое неинтересное в его жизни».

И когда скрывать уже стало невозможно, за несколько месяцев до неудержимого легочного кровотечения, уложившего его в клинику профессора А. А. Остроумова, он пишет своему приятелю архитектору Ф. О. Шехтелю: [45]«…Жениться в настоящее время я не могу, потому что, во-первых, во мне сидят бациллы, жильцы весьма сумнительные, во-вторых, у меня ни гроша, и, в-третьих, мне все еще кажется, что я очень молод…»

Спокойно-шутливый тон этого письма свидетельствует о том, что он давно знает своих «жильцов» в лицо, хотя и не смотрел на них под микроскопом.

Писательница Лидия Алексеевна Авилова, в которую в это время был влюблен Чехов, о чем очень убедительно рассказала в своем исследовании-эссе «Переполненная чаша» Инна Гофф, приводит выдержку из письма Антона Павловича, объясняющую, почему не сложились их отношения: «…Нельзя забыть, что я больной. Не могу забыть, не должен забыть. Связать с собой женщину молодую, здоровую… Отнять у нее то, что у нее есть, а что дать взамен? Я врач, но я не уверен, что я вполне выздоровею». (Здесь, кажется, Антон Павлович описался: именно потому, что он врач, он прекрасно прогнозировал течение своей болезни.)

Болезнь развивалась, как принято тогда было выражаться, crescendo. 22 марта 1897 г. у Чехова началось обильное кровотечение. А. С. Суворин, присутствовавший при этой катастрофе, случившейся за обедом в «Эрмитаже», вспоминает слова Антона Павловича: «…У меня из правого легкого кровь идет, как у брата и другой моей родственницы, которая тоже умерла от чахотки». Кстати, к этому времени, как записано в истории болезни А. П. Чехова, четверо его близких родственников умерли от туберкулеза легких.

Тогда же он впервые был осмотрен врачами и вскоре госпитализирован в клинику.

А. С. Суворин, навестивший Антона Павловича, записал в своем дневнике: «…Больной смеется и шутит по своему обыкновению, отхаркивая кровь в большой стакан. Но когда я сказал, что смотрел, как шел лед по Москве-реке, он изменился в лице и сказал: „Разве река тронулась?“. Я пожалел, что упомянул об этом. Ему, вероятно, пришло в голову, не имеет ли связь эта вскрывшаяся река и его кровохарканье? Несколько дней тому назад он говорил мне: „Когда мужика лечишь от чахотки, он говорит: «Не поможет. С вешней водой уйду“.

По указанию врачей, все это время он должен был лежать молча. Был назначен строгий постельный режим. Навещать его разрешили только Марии Павловне. Но двери чеховской палаты не закрывались от потока посетителей, и в одной из записок он с радостью отмечает: «Ко мне то и дело ходят, приносят цветы, конфеты, съестное. Одним словом, блаженство…»

Особую радость доставил визит Л. Н. Толстого.