Евгений Бузев - Она развалилась. Повседневная история СССР и России в 1985—1999 гг.

Во-вторых, когда паблик «набрал вес», то к нам на огонек начали регулярно заглядывать участники тех событий, о которых мы писали. Участники боевых действий, политические активисты, обыватели, даже некоторые забытые уже медиаперсоны, вроде известного националистического деятеля девяностых Александра Баркашова.

Они рассказывали о том, как исторические события были для них повседневной реальностью, поправляли, спорили, а иногда просто ругались. И это второй важный элемент нашей книги – рассказы очевидцев, oral history. Немало страниц мы отвели интервью с людьми, которые или делали историю, или переживали ее день за днем.

При этом мы не оживляем историю, мы не про историю, а про память. Знаменитый французский историк Пьер Нора сформулировал концепцию «мест памяти» – ключевых точек, которые заставляют переживать людей «непрерывное настоящее». Сегодня России не хватает именно памяти, памяти как реакции на события нашего прошлого.

Надеюсь, что книга станет важным элементом очень хрупкой памяти о том не очень большом, но очень насыщенном периоде, о котором сейчас не хотят вспоминать. Память не предполагает идеализации или осуждения. Память – это, прежде всего, уроки и выводы, которые, кстати, могут и меняться. Но чтобы они были, нужно помнить.

Будем помнить вместе.

Журналист Олег Кашин,автор книг «Горби-дрим» и «Развал. Действовавшие лица свидетельствуют», о важности свободного восприятия истории

Собрание сочинений Солженицына странно смотрится на полке. Меньшая его часть – это то, что сделало Солженицына Солженицыным. Первые три рассказа, два романа и тот самый «опыт художественного исследования». Ранние и поздние вещи. Ну да, для того и существуют собрания сочинений, чтобы мы прочитали, с чего всё начиналось и чем всё закончилось. Нельзя снимать сливки без молока: и «крохотки», и довольно дикие стихотворные пьесы – это то молоко, которое, очевидно, заслуживает читательского любопытства. Но это сколько еще томов? Два, пускай три. А всё остальное – «Красное колесо», которое, в общем, мешает. Неидеальное по исполнению, уплотняющееся от «узла» к «узлу» и срывающееся на хорошо заметную скоропись, оно могло бы иметь ценность, если бы о предреволюционной и революционной России больше никто не писал, а если и писал, то мы бы были лишены возможности прочитать. Сейчас, когда всё доступно, такое повествование едва ли имеет ценность, и это читательская досада – обнаруживать, что Солженицын большей частью состоит из «Красного колеса», которое не станешь читать взахлеб и которое не перевернет твоего представления о мире. Без «Архипелага ГУЛАГа» обойтись нельзя, без «Красного колеса» – можно.

И, видимо, стоило бы снабдить какое-нибудь новое его издание подробными примечаниями, но не о министрах и генералах, которые мелькают там, в «узлах», а о том контексте, в котором появлялись, по крайней мере, первые узлы – когда автор «Ивана Денисовича» оказался любимым героем шестидесятнической советской интеллигенции, воевавшей с призраком Сталина при помощи призрака Ленина и всерьез желавшей вернуться к, как тогда говорили, «ленинским нормам».

Это был системообразующий дефект всего поколения. Годы спустя мемуаристы списывали его на свою наивность и молодость. Но нет, это был сознательный выбор и сознательный конформистский компромисс, объединивший и молодежь, и ветеранов. Важно понимать, что Сталина развенчал Хрущев, а не Евтушенко и не Твардовский. Более того, есть очень большое подозрение, что, окажись посмертная судьба Сталина в руках не бронебойного номенклатурщика, а творческой интеллигенции, далеко не факт, что поэты и художники решились бы самостоятельно устроить свой «XX съезд»: кого-то остановила бы хранящаяся в серванте лауреатская медаль сталинской премии, кому-то повезло лично разговаривать с вождем, и тот разговор заставил бы его отнестись к собственному антисталинизму как к предательству, кто-то просто происходил из семьи, многим обязанной воле Сталина. И в итоге вышел бы такой компромисс, в результате которого сейчас на Украине сносили бы не только памятники Ленину, но и памятники Сталину – за прошлые шестьдесят лет их бы никто не тронул.

Я так уверенно рассуждаю об этом, потому что есть исторический факт – на самостоятельный отказ от Ленина советская интеллигенция не решилась. У кого-то папа был старым большевиком, кто-то сам в молодости «Ленина видел» и пронес свой восторг через всю жизнь. Фактор «старых большевиков» нельзя сбрасывать со счетов – к началу шестидесятых эти люди еще были вполне влиятельной группой. Тот же Эренбург, изобретатель слова «оттепель» в известном значении, знал Ленина еще по дореволюционной эмиграции и гордился данным ему Лениным прозвищем «Илья Лохматый» – что, он стал бы ниспровергать Ленина в шестидесятые? Об этом не принято говорить и думать, но советское шестидесятничество, несмотря на всю фронду, было принципиально лоялистским, и даже его антисталинизм – что это, как не следование решениям партийного съезда в духе демократического централизма?