Денис Давыдов - Дневник партизанских действии 1812 года

в Новые Троки. Сборы мои никогда не были продолжительны: взнуздай, садись,

пошел, и на рассвете партия моя была уже на половине дороги к Меречу[61]. В

сем местечке мы успели захватить огромный магазин съестных припасов,

который я сдал под расписку прибывшему туда командиру Московского

драгунского полка полковнику Давыдову, и продолжал путь вдоль по Неману,

препоруча авангард мой маиору Чеченскому и передав ему наставление, данное

мне светлейшим, как обходиться с австрийцами.

Восьмого числа Чеченский столкнулся с аванпостами австрийцев под Гродною,

взял в плен двух гусаров и, вследствие наставления моего, немедленно

отослал их к генералу Фрейлиху, командовавшему в Гродне отрядом, состоявшим

в четыре тысячи человек конницы и пехоты и тридцать орудий.

Фрейлих прислал парламентера благодарить Чеченского за снисходительный сей

поступок, а Чеченский воспользовался таким случаем, и переговоры между ними

завязались. Вначале австрийский генерал объявил намерение не иначе сдать

город, как предавши огню все провиантские и комиссариатские магазины, кои

вмещали в себе более нежели на миллион рублей запаса. Чеченский отвечал

ему, что все пополнение ляжет на жителей сей губернии и чрез это он докажет

только недоброжелательство свое к русским в такое время, в которое каждое

дружеское доказательство австрийцев к нам есть смертельная рана общему

угнетателю. После нескольких прений фрейлих решился оставить город со всеми

запасами, в оном находившимися, и потянулся с отрядом своим за границу.

Чеченский вслед за ним вступил в Гродну, остановился на площади, занял

постами улицы, к оной прилегающие, и поставил караулы при магазинах и

гошпиталях.

<...> Тринадцатого, вечером, я получил повеление идти на Ганьондз.

Партия моя немедленно туда выступила, но я по приключившейся мне болезни

принужденным нашелся остаться пять дней в Гродне.

Сего числа прибыла в Гродну кавалерия генерал-лейтенанта Корфа, а на другой

день и пехота генерала от инфантерии Милорадовича. Первому из них я сдал

магазины и гошпитали, находившиеся в этом городе, и, переехав к нему на

квартиру, остался в оной до моего выздоровления.

Не могу умолчать о генерале Милорадовиче. По приезде его в Гродну, все

поляки от меня отхлынули и пали к стопам его; но ему было ни до владычества

своего, ни до подлости других: он в то время получил письмо с драгоценною

саблею от графини Орловой-Чесменской [62]. Письмо это заключало в себе

выражения, дававшие ему надежду на руку сей первой богачки государства.

Милорадович запылал восторгом необоримой страсти! Он не находил слов к

изъяснению благодарности своей и целые дни писал ей ответы, и целые стопы

покрыл своими гиероглифами; и каждое письмо, вчерне им написанное, было

смешнее и смешнее, глупее и глупее! Никому не позволено было входить в

кабинет его, кроме Киселева, его адъютанта, меня и взятого в плен доктора

Бартелеми. Мы одни были его советниками: Киселев - как умный человек

большого света, я - как литератор, Бартелеми - как француз, ибо письмо

сочиняемо было на французском языке. Давний приятель Милорадовича,

генерал-маиор Пассек, жаловался на него всякому, подходившему к неумолимой

двери, где, как лягавая собака, он избрал логовище. Комендант города и

чиновники корпуса также подходили к оной по нескольку раз в сутки и уходили

домой, не получа никакого ответа, от чего как корпусное, так и городское

управление пресеклось, гошппталь обратился в кладбище, полные хлебом,

сукном и кожами магазины упразднились наехавшими в Гродну комиссариатскими

чиновниками, поляки стали явно обижать русских на улицах и в домах своих,

словом, беспорядок дошел до верхней степени. Наконец Милорадович подписал

свою эпистолу, отверз милосердые двери, и все в оные бросились... но - увы!

- кабинет был уже пуст: великий полководец ускользнул в потаенные двери и

ускакал на бал плясать мазурку, а я сел в сани и явился 18-го числа в

Тикочин, где ожидала меня моя партия.

Переступя за границу России и видя каждого подчиненного моего награжденного

тремя награждениями, а себя - забытым по той причине, что, относясь во всю

кампанию прямо или к светлейшему, или к Коновницыну, я не имел ни одного

посредника, который мог бы рекомендовать меня к какому-либо награждению, -

я не счел за преступление напомнить о себе светлейшему и писал к нему таким