Марина Цветаева - Воспоминания о Марине Цветаевой

Прочитав эти слова: «как я ничего не могу», я отложила книгу и прислушалась. Из дальней дали донесся до меня тот, прозвучавший на Каме, сорокалетней давности, крик:

— А вы думаете, я — могу?

Какая она была мужественная и как много она могла — не требуется доказывать: перед нами ее могущественная поэзия, ее проза, вся ее мученическая, мужественная жизнь.

Но и богатырским силам приходит конец. В эмиграции она была бедна и одинока, но ее хоть печатали. Дома же, кроме переводов, не напечатали после ее возвращения почти ничего. А конец — конец силам наступил, я думаю, осенью 1939 года, и мои скудные воспоминания следовало бы озаглавить не «Предсмертие», но «После конца».

После ареста Али, после гибели мужа силам уже пришел конец, а тут после конца — война, эвакуация, безысходная нищета, новые унижения, Елабуга, Чистополь…

«Почему вы думаете, что жить еще стоит? Разве вы не понимаете будущего?»

«Нет будущего. Нет России».

«Я когда-то умела писать стихи, теперь разучилась…» «Какая страшная улица…» «Я ничего не могу…» «Мыть посуду я еще могу».

Второй документ не напечатан. По цепочке смертей и неожиданных наследований лет на мою ладонь листок. Легонький листок бумаги — даже не листок — половинка листка, вырванного из школьной тетради. Резким, отчетливым, размеренным, твердым почерком, словно попирающим ничтожную бумажонку, выведено на листке:

В Совет Литфонда

Прошу принять меня на работу в качестве судомойки в открывающуюся столовую Литфонда.

Столовая открылась в ноябре. Меня в это время в Чистополе уже не было. Кто получил место судомойки, на которое притязала Цветаева. Мне неизвестно.

Октябрь — декабрь 1981 г.

Переделкино

Мне тем легче воспроизвести сцену визита необыкновенного грабителя, что петухивная комната, в которой она разыгралась, две недели спустя стала моим пристанищем в малолюдной Москве начала двадцатых годов. Это была одной из трех комнат ее квартиры в Борисоглебском переулке, переименованном в улицу писателя Писемского. [272] Ныне — Борисоглебский переулок.

Читатель, разумеется, насторожится: что значит «петухивная»? Извольте, я объясню.

Марина жила с семилетней дочерью Алей. Сергей Эфрон в то время жил в Праге. Чучела двух лисиц украшали каминную доску в комнате, пока в голодные и студеные годы Марина не содрала с них изрядно облезлые шкуры и не выменяла их на воблу или на ячневую крупу. Но раздетые догола соломенные уродцы продолжали украшать собой треснувшую доску камина: маленькая Аля упросила мать не выбрасывать их.

Пришел как-то водопроводчик чинить испорченный кран, подивился уродцам, спросил:

— Это что за петухив вы тут расставили?

Был украинец, и «петухив» на его языке означал «петухи». Але так понравилось слово, что одного «петухива» она тут же подарила водопроводчику, второго оставила, а комната с той поры названа петухивной.

Входная дверь в нее запиралась только перед отходом хозяйки ко сну, а до этого каждый входил, нередко не постучав и не дожидаясь хозяйского приглашения войти и быть гостем.

Вот так, не постучавшись, в петухивную вошел странный Маринин гость в широкополой засаленной шляпе и в некогда приличном пальто с крутыми плечами рыжего цвета.

Он вошел и остановился вблизи порога, недоуменно осматривая петухивную. Аля, рисовавшая за столом, подняла голову и сказала вошедшему:

— Здравствуйте.

Он не ответил, удивленный позой Марины посреди комнаты на полу у зажженной печки-буржуйки, сторожившей гулкий печной огонь.

Перед ней на полу стояли две миски, одна с горсткой ржаной муки, другая с рассыпчатыми отрубями — конопляное масло уже шипело в сковородке на раскаленной буржуйке…

— Все-таки, здравствуйте, — прервала Марина молчание незнакомца. — Садитесь, раз вы пришли, и говорите зачем?

— Любопытно, — пробормотал вошедший. — Позвольте узнать, вы и есть госпожа Цветаева? Или это не вы?

— Я-то я. Однако не госпожа, а по-нынешнему гражданка.

— Но, говорят, вы собираетесь за границу, сударыня.

— Это еще не скоро. Может быть, через год. Может быть, года через полтора.

Гость вздохнул облегченно.

— Значит. Я попал туда, куда мне надо было попасть.

— Сударь, — произнесла Марина, передвигая папиросу из левого угла в правый, — вы заметили, что еще не представились? И откуда вам ведомо, что я собираюсь за границу?