Виктор Афанасьев - «Родного неба милый свет...»

За Жуковского перед Екатериной Афанасьевной хлопотало много людей: Авдотья Петровна Киреевская, соседи по Муратову — Плещеевы, друг Ивана Петровича Тургенева — Иван Лопухин, брат покойного мужа Екатерины Афанасьевны Павел Иванович Протасов, орловский архиерей Досифей и даже петербургский архимандрит Филарет, к которому по просьбе Жуковского обратился Александр Тургенев. Это были скорее судорожные метания, чем поиски защитников… Что оставалось делать?

«Чтобы не потерять всего, — пишет Жуковский из Петербурга Киреевской, — надобно мне уединение и труд (уединение, не одиночество)… И это всё там у вас! Молите бога, чтобы я поскорее к вам вырвался… Погодите, друзья, приеду к вам, и мы непременно устроим как можно лучше жизнь свою!»

Но жизнь самых дорогих для него людей была устроена плохо.

Жизнь Маши в семье сестры Саши из-за ее мужа Воейкова стала адом: он шпионил за ней, перехватывал ее письма, как-то ухитрялся даже прочитывать тайные дневники, грозил выбросить ее из дому, если она хотя бы еще раз напишет Жуковскому.

Такие-то обстоятельства и толкали Машу — не без участия матери — выйти замуж чуть ли не за первого встречного. У нее хватило сил отказать глупому генералу Красовскому, но ее полюбил человек действительно хороший — дерптский университетский хирург Иоганн Мойер, [8] После смерти Маши Иоганн Мойер жил в ее наследственном селе Бунине Орловской губернии, недалеко от Муратова. Он умер там в 1858 году и оставил по себе хорошую память. В 1977 году, летом, я был в Бунине и от одного из сельских старожилов слышал рассказы о «докторе-немце Мойере», — предания, передававшиеся из поколения в поколение. сын пастора, выходца из Голландии, человек трудолюбивый и добрый, лечивший даром всех бедняков в округе, страстный музыкант: он с друзьями давал публичные концерты и собранные деньги тратил на помощь бедным. «Теперь Жуковский спокоен и счастлив, — старалась убедить себя и Киреевскую Марья Андреевна, — он любит меня как сестру и верно теперь ему лучше прежнего. Любовь его ко мне ничего, кроме горести и мучений, не давала ему, а теперь он уверен в моем счастии и спокоен». Но ни она, ни он не могли быть спокойны. «Маша, откликнись, — взывал Жуковский, — я от тебя жду всего. У меня совершенно ничего не осталось. Ради бога, открой мне глаза. Мне кажется, что я всё потерял!»

Марья Андреевна не могла не тосковать о несбывшемся. «Когда мне случится без ума грустно, — признавалась она Жуковскому, — то я заберусь в свою горницу и скажу громко: Жуковский! и всегда станет легче».

И еще — как и Жуковскому — ей помогали в ее трудной жизни воспоминания.

«Я не знаю отчего, — писала она Киреевской, — ничто, никакое воспоминание прекрасной натуры не трогает столько мою душу, сколько воспоминание прелестных вечеров Мишенских. Я готова выплакать сердце, когда воображу, как я приезжала из Долбина, как гуляла с тобой, с твоим мужем, как сиживали на широкой террасе; как провожала вас после ужина домой, как ходила с тобой взад и вперед по цветнику… Мишенское, Белев, Долбино, Муратово, всё старое, все воспоминания, все радости, — всё теснится в сердце и губит ту каплю радостей, которую здесь имею».

Дочь Марьи Андреевны — Екатерина Ивановна Елагина — вспоминала впоследствии, что мать ее в Дерпте не позволяла себе ни минуты праздности, готова была на всякую работу и многое умела — стирать, стряпать, чинить белье, рубить капусту… Ей хотелось научиться доить, дело стало за малым — не было коровы. Марья Андреевна, всегда, не только в Дерпте, но и еще в Муратове, содержала несколько воспитанников — попросту бедных сирот. Она выполняла акушерские обязанности в местной пересыльной тюрьме, — однажды надзиратель нечаянно запер ее в камере, и она всю ночь просидела там. Ее нельзя было назвать красавицей, но в ее лице, голосе и движениях было много женственности и поэтического очарования.

Тяжко было Жуковскому, но, может быть, Марье Андреевне было тяжелее: у нее не было выхода для раздирающей сердце тоски, — одни только письма Жуковскому, но какие это были письма! «Ангел мой Жуковский! Где же ты? всё сердце — по тебе изныло. Ах, друг милый! неужели ты не отгадываешь моего мученья? Бог знает, что бы дала за то, чтоб видеть одно слово, написанное твоей рукой, или знать, что ты не страдаешь. Ты мое первое счастие на свете».