Виктор Афанасьев - «Родного неба милый свет...»

Жуковский по субботам отправлялся к Юшковым.

Учились по четырехбалльной системе. Предметов в программе было много, но изучались они, как тогда говорилось, «без педантизма». Для учеников допускался выбор нескольких предметов, в которые они вникали с особенным усердием, знакомясь с другими только поверхностно. Охватить всю программу ученик и не мог, так как она заключала в себе около тридцати пунктов, это были история, логика, математика, механика, артиллерия, фортификация, архитектура, физика, естественная история, русская и всемирная история, статистика, география, мифология, право, русский язык и словесность, латинский, французский, немецкий, английский и итальянский языки, иностранная словесность, рисование, танцы, фехтование, верховая езда, военные движения и действия ружьем.

Учеба продолжалась одиннадцать месяцев в году, для «роздыху» был отведен только один месяц — июль.

Прокопович-Антонский присматривался к ученикам и старался понять наклонности и способности каждого, давая потом им возможность изучать то, что им понятнее и ближе.

— Ум молодых людей, — говорил он, — должно преимущественно обогащать теми знаниями, кои больше имеют отношения к будущему их состоянию.

Антонский частенько заглядывал в большую пансионскую аудиторию, где читал свои лекции молодой преподаватель русской словесности Михаил Никитич Баккаревич.

Столики и скамьи ярусами возвышаются перед кафедрой. Задний ряд — по-пансионскому «Парнас» — занимают нерадивые ученики. Антонский умеет входить так, что его как будто никто и не видит, и он делает вид, что ничего вокруг не замечает.

В первом ряду, прямо перед кафедрой, сидят в одно время поступившие в пансион и уже подружившиеся Василий Жуковский и Александр Тургенев — сын директора университета, полупансионер; оба они усердно пишут. Жуковский — черноволосый, смуглый, высокий, Тургенев — с русыми волосами, роста небольшого.

Баккаревич говорит о поэзии, что она — «есть одна из приятнейших наук; ее называют наперсницею богов, усладительницею жизни человеческой», что «рифмы почитаются от некоторых пустыми гремушками, и это сущая правда, когда в стихах только и достоинства, что рифмы, когда в них нет ни огня, ни живости, ни силы, ни смелых вымыслов, составляющих душу поэзии, одним словом — когда в стихотворце нет дара».

— Есть много сочинений, — продолжает Баккаревич, — которые писаны без рифм и даже без стоп, то есть прозою. Тем не менее их можно считать поэтическими. Напротив, есть много стихотворений, которые, несмотря на стройный размер и на самые богатые рифмы, суть не что иное, как проза, и притом бедная.

Баккаревич говорит о Ломоносове и называет его бессмертным, а лиру его — златострунной. Он читает оду Ломоносова и как бы любуется каждым словом.

Державина он называет «достойным вечной славы философо-пиитом». В Державине ищет он яркие краски ломоносовской кисти и — находит.

— Русская просодия [33] Просодия (греч.) — слогоударение, ритмический строй языка. Здесь имеется в виду ритмика русского стихосложения. создана Ломоносовым и подкреплена Державиным, — утверждает он.

И еще два имени называет Баккаревич — Ивана Дмитриева и Николая Карамзина. Он раскрывает книжку журнала «Приятное и полезное препровождение времени» [34] Этот журнал выходил в Москве в 1794–1798 гг. как приложение к «Московским ведомостям». Среди его авторов были Г. Державин, Н. Карамзин, И. Дмитриев, В. Пушкин и другие русские поэты. Здесь напечатал свои первые произведения В. А. Жуковский. С 1799 г. название журнала изменилось: «Иппокрена, или Утехи любословия». и, отшатнувшись, словно от внезапного сияния, брызнувшего со страниц журнала, некоторое время восхищенно молчит. Потом лицо его принимает меланхолическое выражение, и он начинает декламировать, протягивая книжку к слушателям:

Баккаревич указывает книжкой в потолок, потом — в пол:

Стихотворение Дмитриева поразило Жуковского своей мрачной картинностью: кажется, как просто написано, даже и рифм нет, а слова идут мерно и сильно, как волны на скалу, на ту скалу, о которую вот-вот разобьется утлая ладья… Жуковский выучил это стихотворение наизусть: это был перевод из Гете — «Размышление по случаю грома».