Дороти Карузо - Энрико Карузо - легенда одного голоса

Рико.

Букарелли, 85, Мехико

1 октября 1919 года

19 часов

Дорогая Дора!

Передо мной лежат четыре твоих письма (от 20, 21, 22, 23 сентября), за которые я тебе очень благодарен. Ты не можешь представить себе, какя рад, что ты пишешь мне по-итальянски. Я чувствую, что ты рядом со мной, твой голос ласкает мой слух и заставляет биться мое сердце. Самый большой подарок, кото­рый мне очень дорог, — твоя детская фотография. Я много раз целовал ее и верю, что ты подаришь мне такую же хорошенькую девочку. Это будет большая радость для нас. Как я буду счастлив! Душа моя, я очень люблю тебя. Моя дорогая Дора! Не пользуйся учебником, когда будешь мне писать. Я хорошо тебя понимаю. Иначе мне придется делать то же самое. Будем сами поправлять друг друга. Не обращай внимания на Мимми. Если он не будет забывать нас, мы его тоже будем помнить. Бедная, маленькая, обожаемая моя!

Целую тебя и Пушину.

Твой Рико.

Второго октября он пел второй спектакль. Это был «Бал- маскарад». В утренней телеграмме Энрико сообщал, что они репетировали до полуночи. Он не пел в этой опере с апреля 1916 года, когда выступал в Бостоне, а так как партия Ричарда очень трудна, то он волновался больше, чем обычно.

Мехико

3 октября 1919 года

2.35 ночи

Моя Дора!

Не упрекай меня за то, что пишу так поздно, но я хочу рас­сказать тебе обо всем и, только сделав это, лягу спать. Расскажу все по порядку. Закончив предыдущее письмо, я оделся и по­ехал в театр, который уже был переполнен.

Как я сообщал тебе в телеграмме, шел «Бал-маскарад». Я был расстроен, что не получил от тебя никаких известий, но прощаю тебя, потому что ты не знала, когда я пою. Я пережи­вал. Случилось многое, из-за чего спектакль не обещал стать хорошим. Сопрано была откровенно плохой, Папи отказался дирижировать, а я чувствовал себя утомленным от сильной головной боли, тревожившей меня целый день. Я приехал в театр в восемь часов, быстро загримировался и оделся, а в восемь сорок пять начался спектакль. После первой арии аплодировали, но я заметил, что публика не в настроении. После первого акта занавес поднялся два раза. Второй акт начался хорошо. У Без- анцони (мы встречались с ней в ресторане у Пане) превосход­ный голос. У сопрано неприятный тремолирующий звук, и публике она не понравилась. Затем мы спели трио, но без успе­ха. Потом я начал петь «Баркаролу», и после первой части пуб­лика разразилась аплодисментами. Я жестом показал, что еще не кончил петь, и спел вторую часть, после которой имел пол­ный успех. «Scherzo ad e follia» (ансамбль 2-го акта «Смешно, старуха эта...» — М.М.) был спет очень хорошо, но публика ничего не поняла. В третьем акте я пел дуэт с сопрано и трио с со­прано и баритоном. Эти места не получили одобрения, так как мои партнеры знали только свои сольные партии и ниче­го больше. Если бы я был слушателем, то реагировал бы также. Здесь не делают перерыва между первой и второй частями четвертого акта, к чему я привык, а о начале второй части ме­ня никто не предупредил. Но я услышал музыку вступления и, как пуля, вылетел на сцену. Несколько тактов оркестру при­шлось повторить, прежде чем я смог вступить, что публика поняла.

Я спел очень хорошо, и слушатели пришли в экстаз. Финал прошел отлично, и после спектакля я был вынужден трижды выходить один. Все окончилось хорошо, только сопрано была очень расстроена. Прости меня, пора спать. Пожелай мне спокойной ночи.

Любящий тебя Рико.

5 октября Карузо пел в «Кармен» — в спектакле, состоявшемся на открытом воздухе в «Эль Торео», — впервые на арене для боя быков в присутствии 22 000 зрителей.

Мехико

Понедельник, 6 октября 1919 года

19 часов

Моя дорогая Дора!

Только сейчас я смог взять перо и начать писать тебе. Надеюсь, ты не рассердишься за то, что я отправлю тебе небольшое письмо, но иначе я не смог бы отослать его вовремя. Начye c описания вчерашнего дня с того момента, как я расстался с тобой в нашей переписке. После всех приготовлений я отправился на Plaza. Это арена для боя быков, на которой установили сцену для оперного представления. Она была ярко освещена солнцем. Голос мой звучал несколько тускло, и это меня беспокоило. Я быстро оделся, прополоскал горло и вышел на сцену Меня встретили аплодисментами, но не очень дружными и начал петь. Голос звучал тяжело, но я понял, что к концу акта распоюсь. Наступил дуэт с Микаэлой, певшей плохо. Я нервничал и в конце дуэта звучал неважно, хотя публика аплодировала. С этого момента стала меняться погода. Огромные тучи затянули небо, и в конце первого акта пошел дождь, так что мы с Кармен совершенно промокли. Мы полагали, что публика разойдется, но никто не двинулся с места. После первого акта немного аплодировали. Второй акт начался под проливным дождем, и на это стоило посмотреть. Все вокруг было усеяно тысячами зонтиков. Мы не видели голов слушателей и не слышали оркестра. Мы надеялись, что спектакль вот-вот прекратится, но слушатели не уходили. Я начал петь романс и в середине дал кикс на одной из нот (виноват в этом дождь). Мелькнула мысль: «Сейчас начнется скандал», — но никто не издал ни звука. Я с воодушевлением закончил романс. Публика горячо аплодировала. А дождь все усиливался. После окончания акта нас вызывали пять раз. Было очень забавно смотреть на трибуны сплошь усеянные зонтиками. В третьем акте погода стала ещё хуже, а в конце его просто невыносимой. Я спросил: «Когда мы прекратим петь?». Мне ответили: «Когда этого пожелает публика». Но никто этого не желал. В конце третьего акта я распелся, и мне много аплодировали. Кому-то в голову пришла неудачная мысль сказать слушателям, что представление не будет продол жаться, так как актеры не хотят больше петь при такой погоде. В этот момент я был в уборной и готовился к последнему акту, вдруг я услышал сильный шум. Наши уборные были расположены там, где готовят к бою быков. Я послал узнать, в чем дело. Когда мне сообщили, что это волнуется публика, я просил объявить, что представление продолжится. Это было сказано вовремя, так как уже начали ломать сцену. Мы закончили оперу под сплошным ливнем, и половина зрителей, безусловно, ни­чего не слышала из-за шума дождя. Мы все промокли и, навер­ное, только поэтому имели успех, так как актерски оказались слабы. Пресса отнеслась к нам благосклонно, и лишь в одной газете написали, да и то в добродушном тоне, что я выступал неудачно.