София Старкина - Велимир Хлебников

Для героя начинаются мучительные поиски другого критерия, общего, вневидового, и вскоре эти поиски отчасти увенчиваются успехом:

«А о чем говорит здесь история, прошлая жизнь человечества? История говорит, что некоторым отдельным в отдельные мгновения истории удавалось сбросить с себя цепи вида; и это сразу их так подымало над толпою безропотных рабов, что они делались гениями.

Платон, Шопенгауэр, Ньютон — все они были свободны и были гениями, потому что были свободны. <���…> А когда он вдумывался в то, как Ньютон, просто рассматривая числа, открыл бином Ньютона, ему показались мертвяще-искусственными и извне навязанными схемы о индуктивном и дедуктивном методах там, где человек был просто более чутким и более внимательным, где другие были менее чутки и менее внимательны, и <���нрзб.> числам, другие как бы менее чутко и менее сильно всем своим существом входили в созерцание этих чисел — такое же вдохновенное, проникновенное, но бессознательное созерцание чисел, как созерцал когда-то Фалес».

Независимые от человеческого сознания закономерности Еня Воейков находит во внешнем мире посредством «интуитивизма». Однако суть его «интуитивизма» противоположна тому смыслу, который придала этому понятию философия нового времени; оба пути, предложенные основателями новоевропейской философии, — индуктивный метод Декарта и дедуктивный Бэкона — представляются герою «мертвяще-искусственными и извне навязанными» схемами. Характерно, что здесь место этической и эстетической проблематики на время занимают «числа», обеспечивающие более надежную характеристику объективного мира. Интерес к философии числа Хлебников сохранит до конца жизни.

Затем автор и его герой вновь обращаются к XVII веку, к началу новой философии. Исследуется проблема детерминизма, взаимоотношения человека и Бога и — что, вероятно, было главным для Хлебникова в связи с темой его произведения — вопрос о человеческой свободе. На первый план выступает сочинение Спинозы «Этика в геометрическом изложении», заключительная часть которого так и называется — «О человеческой свободе». Хлебников пишет:

«Вы удивляетесь красоте слабого, отклоняющего участие и сострадание сильного. Но как велика красота поступка, когда слабое конечное существо отклоняет участие и сострадание бесконечного существа? Не кажется ли вам тогда, что слабое конечное существо вырастает, выходит из границ конечности, и не становится ли оно тогда в вашем сознании, маленькое конечное существо, рядом с великим бесконечным?

Когда Спиноза писал свое: „Кто любит Бога, тот не может стремиться к тому, чтобы и Бог его любил“, он добровольно отказывался от участия и сострадания к себе божества».

Впрочем, герой Хлебникова почти сразу разочаровывается в рационализме Спинозы. Ему кажется, что закон причинности, на котором основывает свои выводы нидерландский мыслитель, есть лишь условие нашего познавания, то есть является характеристикой субъекта, и мы не можем судить об объективных связях в мире на основании этого закона. «Можем ли мы распространить на все жизни условия нашего познавания?» — спрашивает герой. Вопрос, на который, скорее всего, должен последовать отрицательный ответ, остается открытым. [18] Обратим внимание на возражения Спинозе, идущие из другого источника. Незадолго до того, как В. Хлебников написал «Еню Воейкова», в журнале «Новый путь» был опубликован роман Д. Мережковского «Петр и Алексей». Один из героев, Тихон Запольский, занят тем, что ищет истинного Бога, истинную веру. Искания приводят его в библиотеку архиерейского подворья в Петербурге, где он принимается изучать философию. Как и Еня Воейков, он читает Декарта, Лейбница, Спинозу, но чтение Спинозы вызывает у героя Мережковского совсем иные мысли: «Но всех страшнее, потому что всех яснее, был Спиноза. Он договаривал то, что другие не смели сказать. <���…> Он вернулся в библиотеку, сел у окна, рядом со стеною, уставленной ровными рядами книг в одинаковых кожаных и пергаментных переплетах, взглянул на ночное, белое, над черными елями, пустое, мертвое, страшное небо и вспомнил слова Спинозы: „Между Богом и человеком так же мало общего, как между созвездием Пса и псом, лающим животным. Человек может любить Бога, но Бог не может любить человека“. Казалось, что там, в этом мертвом небе — Бог, который не может любить. Уж лучше бы знать, что совсем нет Бога. А может быть, и нет?..» То, что вызывает страх у героя Мережковского, у героя Хлебникова вызывает только восхищение.