Бражнев Александр. - Школа опричников.

Надо полагать, что у всех у нас были одни мысли, – и у тех, что из армии, и у тех, что с производства: таких обедов мы не видывали, про такие обеды рассказывали нам старики, и мы к таким рассказам относились недоверчиво.

Был в столовой и буфет. Кое-кто, в том числе и я, двинулись к буфету.

– Дайте, пожалуйста, папирос «Новый Харьков», – попросил я возможно независимей.

Буфетчица подала мне пачку, я вручил ей три рубля. Так как эти папиросы стоили тогда 2 р. 75 коп., я был удивлен, получив сдачу в 1 р. 65 копеек.

– Вы ошиблись, – сказал я.

– Нет, – улыбнулась буфетчица, – у нас такая цена: 1 р. 35 копеек.

Все цены в буфете были значительно ниже цен советского рынка, и каждый из нас что-нибудь купил.

Затем мы получили пропуска на завтра и разошлись по домам.

Дома меня ждало письмо. Жена писала, как обычно: приветствия, разные несложные факты из быта, но чувствовалась встревоженность – моя школа пугала ее, представлялась ей преддверием ада. Открыто писать о своих опасениях она, конечно, не могла. Тесть приписал к ее письму, что сожалеет о сделанной им глупости, хвалил меня за выбор нового жизненного пути, обещал помощь и покровительство.

Это письмо и завтрашняя мандатная комиссия взволновали меня настолько, что я почти и не спал в ту ночь. Теперь я уже боялся провала на мандатной комиссии – провал означал бы конец моему как-никак свободному существованию.

В указанный на пропуске срок – 13 часов 45 минут – я прибыл в школу. Меня направили опять в ту же аудиторию, но вскоре я был вызван. Вызывавший отвел меня в другую комнату, по тому же коридору. Там сидел чекист в чине младшего лейтенанта, предложивший мне расположиться на стуле напротив. Он спросил фамилию, имя и начал задавать вопросы, касающиеся моего происхождения. Потом вынул из папки мою анкету и расспрашивал уже по ней. Предупредил:

– За дачу ложных ответов подлежите уголовной ответственности по статье…

Я уже забыл, по какой статье. Я знал одно: отступать поздно.

– Кроме того, – продолжал мой истязатель, – вы можете не торопиться с ответами, старайтесь хорошенько припомнить.

Вероятно, это была ловушка. Я не попал в нее потому, что сто – сто двадцать вопросов анкеты были мною зазубрены давно. Опрос длился два часа, и чекист нашел нужным объяснить мне, почему только два часа, а не дольше: я был пролетарского происхождения, мои родители под судом и следствием не были, – одним словом, мое дело было «чистым». Однако я должен был приписать к анкете, что все записанное в ней – сущая правда. Подписали анкету оба – я и он.

Младший лейтенант дал мне 10 минут на передышку, после чего дежурный по школе повел меня на пятый этаж, приоткрыл дверь одной из комнат и пропустил меня вперед. Комната оказалась такой, каких я и никто вообще видеть раньше не могли бы. Стены целиком обтянуты красной материей, по стенам – портреты вождей, самый крупный, занявший простенок между двумя окнами, – портрет «железного наркома» Н. И. Ежова. Посреди комнаты – массивный круглый стол, за столом три откормленных чекиста: старший лейтенант государственной безопасности, лейтенант и младший лейтенант. У обоих окон сидели чекисты без командирский отличий, секретари-стенографисты. Меня усадили за стол – лицом к лицу с тройкой бугаев.

– Курите? – любезно обращается ко мне старший лейтенант, протягивая коробку.

Благодарю и закуриваю.

– Ваша фамилия?

Отвечаю.

– Анкету заполняли?

– Да, товарищ начальник.

– Правдиво?

– А как же иначе? – разыгрываю я наивность.

– Можете отвечать по вопросам?

Говорю, что готов, и старший лейтенант что-то сказал шепотом своему соседу справа, лейтенанту. Тот зачем-то поднялся и зачем-то объяснил мне, что комиссия намеревается меня опрашивать, а я должен отвечать – четко и без запинки.

– Вполне готов! – снова выражаю я свою готовность врать.

– Сколько вам лет?

Отвечаю, как сорвавшись с цепи.

– В каком году работали там-то?… Где работал ваш отец в 1918 году?…

Вопросы догоняют один другой, падают, как камни. Отвечаю быстро.

– За что ваш отец подвергался аресту в 1931 году?

От неожиданности я чуть не обезъязычел, но справился и с этим, хорошо рассчитанным, ударом.

– Отец не был арестован ни разу, – с деланным удивлением отвечаю я и чувствую, что вот-вот мог бы и ляпнуть правду – правду о родном отце, не о легендарном. Скосил глаза на стенографистов: строчат.

После получасового состязания мне предложили выйти в коридор.