Дмитрий Мережковский - Жанна д'Арк

– Будьте покойны, мессир, мы ее поймали, – говорит епископ. – Будет наша вся, до последней косточки! [365]

Быстрым и ловким движением мэтр Массие подсовывает Жанне вынутую из рукава грамотку, вкладывает ей в пальцы перо, и, не умея писать, ставит она вместо подписи крестик. [366]

– Жанна, вы хорошо сделали: вы спасли душу свою! – шепчет ей мэтр Николá Луазолёр. [367]

Монсиньор Бовезский под яростную брань Годонов читает второй, более «милостивый» из двух заранее изготовленных приговоров:

– Так как, с помощью Божьей, отрекшись от всех своих заблуждений и покаявшись, возвратилась она в лоно святой нашей Матери Церкви, то, дабы исходил наш суд от лица Господня, мы властью церковною разрешаем ее от уз отлучения, коими была она связана, и осуждаем на вечную тюрьму с хлебом печали и водой покаяния… [368]

– Ну, теперь я в ваших руках, отцы святые, – говорит Жанна, обращаясь к судьям. – Ведите же меня в вашу тюрьму, чтоб мне больше не быть в руках англичан!

Это было ей обещано, но сами обещавшие знали, что это невозможно, потому что англичане, каков бы ни был приговор суда, потребуют выдачи Жанны.

– Ведите ее туда, откуда привели! – отдает приказ епископ Бовезский, и Жанну отводят обратно в ту же тюрьму. [369]

Главным внешним знаком Отречения Жанны, Renunciatio, было переодевание ее из «чудовищного противоестественного и богопротивного» мужского платья в женское. Нет никакого сомнения, что в тех, не дошедших до нас, подлинных, прочитанных ей мэтром Массие, на Сэнт-Уэнском кладбище, и кое-как подписанных ею пяти-шести строках Отречения она согласилась на это и, тотчас по возвращении в тюрьму, переоделась. Но, вероятно, под любопытными и насмешливыми взглядами тюремщиков не раздевалась донага, а только накинула поверх мужского платья женское. [370]Что же произошло затем, трудно понять, по слишком противоречивым, а может быть, и подложным показаниям свидетелей. Ночью будто бы тюремщики, унесши потихоньку женское платье Жанны, положили вместо него мешок с мужским, а утром, когда, вставая, она потребовала женского, то не дали его, так что, после долгого спора, она вынуждена была надеть мужское. [371]Так – по одному свидетельству, а по другому – когда ее спросили: «Зачем вы снова надели мужское платье? Кто вас принудил к тому?» – Жанна будто бы ответила:

– Никто. Сама надела. Я люблю мужское платье больше, чем женское…

– Но ведь вы обещали и поклялись его не надевать?

– Нет, никогда не клялась… Мне среди мужчин пристойнее быть в мужском платье…

И, помолчав, прибавила:

– Я еще и потому надела его, что вы не сделали того, что обещали: не причастили и не освободили меня из рук англичан… [372]

Судя по этому второму показанию, Жанна согласилась надеть женское платье, потому что не сразу поняла, чтó сделала или что с нею сделали на Сэнт-Уэнском кладбище: отреклась бесполезно; душу погубила и жизни не спасла. А когда поняла, то снова надела мужское платье. Если главным внешним знаком Отречения было переодевание из мужчины в женщину, то переодевание обратное, из женщины в мужчину, было знаком того, что она отреклась от своего Отречения.

Мнимое «увещание милосердное» на эшафоте – действительная и жесточайшая пытка – не тела, а души. И Жанна делает то самое, о чем предупреждала судей-палачей своих в застенке: «Если б я сказала что-нибудь под пыткой, то отреклась бы потом от слов моих и объявила бы, что они у меня вынуждены пыткой».

– Что же говорят вам Голоса? – спрашивают ее судьи утром 27 мая, после допроса о перемене платья.

– Очень дурно, говорят, я сделала, согласившись на отречение, чтобы спасти мою жизнь, – отвечает Жанна, «вся в слезах и с искаженным лицом». – Я отреклась, потому что боялась огня…

– Но когда вы отреклись на эшафоте перед судьями и всем народом, то признались, что ложно хвастали, будто бы ваши Голоса от Бога, – обличает ее епископ Бовезский.

– Нет, в этом я не признавалась и не признаюсь никогда… Сказанного в грамоте той об Отречении я не поняла… и не думала вовсе отрекаться от того, о чем вы сейчас говорите… Против Бога и веры я никогда ничего не делала… и душу погубила бы, если бы сказала, что не Богом послана… Мне Голоса говорят о великой низости моего отречения… Лучше бы мне умереть, чем мучиться так!

«Вот ответ убийственный, responsio mortifera», – отмечает на полях слова ее записывающий клерк. [373]

Монсиньор Бовезский, выходя из тюрьмы и встретив графа Варвика с многочисленной свитой, сказал ему, будто бы смеясь: