А. Калинина - Рембрандт ван Рейн. Его жизнь и художественная деятельность

К этой «кунсткамере» (как назван музей в инвентарном списке) прилегала маленькая каморка, служившая складом: здесь, между прочим, хранилась довольно редкая картина сына Франса Хальса.

Широкий проход, ведущий из этого музея в мастерские, был превращен причудливой фантазией гениального хозяина в роскошный и изящный кабинет. По стенам, на дорогих гобеленах, было развешано оружие всех стран, народов и времен, античное, индийское, турецкое и европейское времен Тридцатилетней войны. Среди мягких складок драгоценных восточных тканей, спускавшихся от потолка до самого пола, мелькали гипсовые слепки с греческих и римских статуй. Копия с «Лаокоона», стоявшая отдельно от других, доказывала, насколько Рембрандт, этот сын народа, внимательно следил за всем, что делалось в современном ему художественном мире. Оригинал этой копии был в то время только что найден при раскопках, и очень немногие из художников Северной Европы имели о нем понятие.

Большая мастерская предназначалась для занятий учеников. В ней находились предметы, необходимые в качестве аксессуаров картин: вооружение, алебарды, шпаги, веера, средневековые и восточные костюмы. Небольшая часть ее была отделена перегородкой и называлась малой мастерской. Эта комната распадалась на пять отделений, в которых ученики могли найти все нужные для их работы модели. В одном из них хранились ружья; в другом – луки, стрелы, копья и дротики; в третьем находились барабаны и флейты; в четвертом – вылитые из гипса руки и головы, арфа и турецкий лук. В пятом, кроме оружия и маленькой пушки, помещались оленьи рога, несколько бюстов, коллекция старинных пестрых материй, струнные инструменты и две небольшие картины ван Рейна. Большую мастерскую также украшали работы учителя, которые, вероятно, копировали ученики. Посреди мастерской на постаменте стояла фигура ребенка работы Микеланджело. Двери этой комнаты выходили в просторные сени, увешанные львиными шкурами.

Как всякий живописец, Рембрандт должен был окружать себя красивой обстановкой. Но, помимо всяких технических соображений, собирание редкостей и предметов искусства было для него потребностью, органической необходимостью. В свободные от работы минуты он ходил по городу, разыскивая на рынках, на перекрестках, в лавочках, которые в Амстердаме, как и в Венеции, ютились на мостах, брони, кольчуги, японские кинжалы, меха и обрывки тканей. У моряков с кораблей, приплывающих ежедневно из далеких заморских стран, он покупал чучела, дротики, раковины и другие редкости. По целым часам просиживал художник в темных лавочках живописной Юденштрассе, у старьевщиков-евреев, с которыми он охотно общался, торгуя то ту, то другую вещь; мимоходом Рембрандт изучал интересные типы, световые эффекты лучей, скользящих в полутьме по парче богатого кафтана, по стали бердыша или по золотой чешуе старого вооружения. Обыкновенно экономный и расчетливый, как истый голландец, Рембрандт не жалел денег на покупку картин. За один эстамп Луки Лейденского он, не задумываясь, уплатил 80 риксдалеров. На распродаже картин он отдал за несколько гравюр этого же художника 1400 гульденов – сумму, для того времени очень значительную. Очевидно, этот сын лейденского мельника, которого его биографы стараются выставить черствым скупцом, человеком настолько ограниченным и тупым, что он якобы интересовался только своими собственными работами, умел тратить время и деньги на покупку произведений художников всех школ. Он изучал и высоко ценил и Микеланджело, и Рафаэля, и других итальянских художников; нечего и говорить о том, насколько он высоко ставил труды Дюрера, Гольбейна и остальных немецких и нидерландских мастеров. Не чуждо ему было также античное искусство, хотя он и отказывался от слепого подражания классическим образцам. Если Рембрандт так упорно придерживался своего личного, ему одному присущего стиля и не изменил его по требованию заказчиков даже в страшной нужде и бедности, то делал он это не по незнанию, не из грубого упрямства, а следуя вполне сознательно влечению своего могучего, самобытного гения.

Семейная жизнь великого живописца была крайне проста и скромна. Рембрандт и Саския жили душа в душу. Он работал без устали; все время, все силы любящей жены и матери принадлежали мужу и детям. Для ссор и раздоров не было ни досуга, ни оснований. Вечером, после ухода учеников, супруги сходились около большого стола в спальне, и тогда уютная комната с ее голубой мебелью представляла одну из тех «tableaux d’intérieur» (картин семейного быта), которые живописцы нидерландской школы так любили переносить на полотно. Кровать и шкаф утопали в ночных сумерках; свет лампы, едва скользя из-под колпака и кое-где бросая яркие блики на позолоту рам, на гладкую поверхность зеркала, падал на лица сидящих вокруг стола. Нередко укромный и тихий уголок оглашался веселым разговором; в доме ван Рейна часто собирался дружеский кружок, и время летело быстро среди оживленной беседы. Самые выдающиеся граждане Амстердама, цвет интеллигенции этого умственного центра XVII столетия, считали за честь посещать Рембрандта. Будущий бургомистр Ян Сикс, сборщик податей Уэтенбогард, поэт Клеменс де Юнг, знаменитый врач и писатель Манассех бен Израэль, главный раввин Амстердама, были его постоянными гостями. Более тесный кружок ван Рейнов составляли амстердамский каллиграф Коппеноль (в то время каллиграфия считалась художеством, и труд каллиграфа ценился очень высоко), проповедник Сильвиус с женой, в доме которых Рембрандт впервые встретил Саскию, ученый-юрист Эйленбюрх, поэт Иеремия Деккер, живописец Экгоут, Ян Зоммерс, богатый торговец, первый составитель коллекций картин и гравюр своего бессмертного друга. Душою этих собраний был сам Рембрандт. Неутомимый и серьезный до суровости в рабочее время, он умел в часы отдыха откидывать всякие заботы и отрешаться от тяжелых и мрачных мыслей и огорчений. Но и среди своих друзей он не забывал дорогого искусства. Очень часто, незаметно для собеседников, увлеченных разговором, он набрасывал на бумаге черты кого-нибудь из присутствующих; иногда эти эскизы носили несколько карикатурный характер. Но друзья художника не обижались; они хорошо понимали, что за безобидной шуткой радушного хозяина не скрывалось никакого злого умысла. Напротив, каждый новый набросок вызывал громкий взрыв хохота и всеобщий восторг. Им любовались, рассматривали, обсуждали его; затем рисунок прятали в отдельную папку, где он тщательно сохранялся как живой памятник приятно проведенного вечера.