Берта Порозовская - Александр Меншиков. Его жизнь и государственная деятельность

Все это, конечно, производит теперь отталкивающее впечатление, рисует Меншикова как человека с очень невыгодной стороны. Но не так смотрел на дело Петр. Встречая со всех сторон явное или плохо скрываемое неодобрение, ропот и в лучшем случае только пассивное повиновение, он не мог не ценить человека, обнаруживавшего такое живое сочувствие к нему, такое понимание его планов, исполнявшего всякое его приказание так толково, охотно, не щадя ни себя, ни других. Что бы ни затеял Петр, он всегда находил в Меншикове энергичного и ловкого исполнителя, схватывавшего его мысль с поразительной легкостью. Этот ничему не учившийся человек все понимал, ко всему применялся. Со сметливостью истинно русского человека он быстро усваивал суть всякого нового дела, не гнушался никакой работой, не знал невозможного. К тому же он умел, как никто, льстить вкусам и слабостям государя. При таких условиях немудрено, что первоначальное простое расположение царя к образцовому денщику становилось все сильнее, переходило в более глубокое дружеское чувство и что вместе с тем ловкий, вкрадчивый любимец незаметно приобретал все большее и большее влияние на своего повелителя.

В записках иностранцев попадаются заметки, свидетельствующие о том, как сильно уже в то время было влияние царского любимца. Так, однажды, вскоре после возвращения из-за границы, в 1698 году, на пиру у Лефорта царь стал упрекать Шеина за неправильное производство офицеров во время его отсутствия и пришел в такой гнев, что чуть не изрубил виновного саблей. Любимцы Петра, Никита Моисеевич Зотов и князь Ромодановский, пытались успокоить его, но первому достался удар в голову, а второму Петр пересек пальцы почти до половины. Не помогло и заступничество Лефорта, которому также досталось несколько ударов. Дело могло бы кончиться очень плачевно для несчастного Шеина, но тут неразлучный с царем Алексашка увел Петра в другую комнату, и скоро тот вернулся к компании в веселом настроении.

Сцены, вроде описанной, без сомнения, повторялись не раз и еще более скрепляли связь между царем и Меншиковым. Петр, всегда охотно признававший свои ошибки, конечно, должен был чувствовать признательность к человеку, удержавшему его вовремя от поступка, в котором ему потом пришлось бы раскаиваться, и эта признательность была тем более заслужена, что противоречить царю, когда он был не в духе, было далеко не безопасно даже для его любимца. Случалось, что царь и его под сердитую руку угощал жестокой потасовкой [3].

Впрочем, как ни заметно уже было в то время влияние Меншикова, он все еще числился только сержантом Преображенского полка и, вероятно, по-прежнему исполнял при царе обязанности денщика. Из сохранившегося письма к нему Петра от 1700 года видно, что он заведовал и домашним хозяйством царя.

“Мейн Герценкинт (дитя моего сердца)! – пишет ему Петр. – Вели вычистить везде и починить. Также вели в спальной сделать пол липовый, да и в других вели новые полы переделать. Также вели пиво слободское и другое Андреева в лед засечь. Также вели сделать вновь погреб под тем местом, где бот стоит или где старая баня. Также и во всем осмотри и прикажи. А сам для Бога не мешкай, а для чего, сам знаешь. За сим передаю вас в сохранение всех хранителя Бога”.

Что этот расторопный денщик, мастер на все руки, займет когда-нибудь первое после царя место в России – это, конечно, никому и в голову не приходило. Для всех – и русских, и иностранцев – он пока не более как любимый слуга, который имеет подчас влияние на государя и которого поэтому не мешает задобрить на случай нужды. Генерал Гордон в своих записках от 1694 года рассказывает, что в праздник Рождества к нему пришли для поздравления некий Ермолай Данилович, “известный Алексашка” и другие, и что первому он подарил червонец, а прочим, в том числе и “известному Алексашке”, всего по талеру. В описываемое время, по возвращении из чужих краев, Меншикову, надо полагать, не предложили бы уже одного талера, но и теперь, как мы видели, он для всех только “известный Алексашка”, любимый камердинер и не более. Сам Петр, конечно, более высокого мнения о своем Алексаше. “Дитя моего сердца” – называет он его в вышеприведенном письме, и это обращение, в связи со многими другими чертами, кажется нам очень характерным. В нем слышится какая-то особая сердечность, что-то действительно отеческое, словно Петр, пользуясь пока услугами своего любимца лишь в делах домашнего обихода, предназначает его в будущем к более широкой деятельности, словно он видит в нем своего ученика, подающего большие надежды. Пока эти надежды еще не оправдались на деле, пока ученик не проявил себя на чем-нибудь существенном, Петр, ставивший всегда на первый план интересы государства, награждавший не лица, а заслуги, не станет награждать его чинами, выделять из среды других. Напротив, выказывая ему открыто свое расположение, он в то же время не хочет возбуждать в нем чрезмерных надежд, сдерживает его разрастающееся честолюбие. “Когда кто-то из придворных, – рассказывает Корб, – ходатайствовал перед царем, чтобы он своего любимца возвел в дворянское достоинство и дал ему звание стольника, царь отвечал, что Александр уже и без того присваивает себе почести, на которые не имеет права, и что надобно уменьшать в нем честолюбие, а не увеличивать его”. Но эта сдержанность со стороны Петра соблюдается только до поры до времени. Как только заслуги его любимца станут явными для всех, царь не пожалеет для него никаких почестей, будет награждать его с истинно царскою щедростью.