Кристофер Хитченс - Почему так важен Оруэлл

В декабре 2000 года Маргарет Дрэббл прочла перед Королевским литературным обществом доклад под названием «Скоты и люди: Оруэлл о скотстве». Она начала с замечания о постоянном использовании Оруэллом слова «скотский», как в его художественном творчестве, так и в публицистике. Очевидно, это было словечко из детства, от которого он так и не смог отделаться. Мисс Дрэббл совершенно верно указала на то, что слово это было широко распространено в сленге представителей среднего класса в ее собственном детстве; когда сам я учился в школе, оно было все еще в ходу, хотя и звучало как слегка устаревшее и означало нечто отвратительное или скучное («скотский фильм») или некую недоброжелательность — как в забытой сегодня песенке: «Давайте не будем скотски относиться к немцам». (Еще одним словом, которое она могла бы счесть достойным упоминания, противоположностью слова «скотский», было слово «пристойный», также обычно ассоциирующееся с Оруэллом, как с человеком и как с писателем, в значении своем являющееся одним из воплощений «английских добродетелей».) Кроме того, в слове этом заложен еще и третий смысл, имеющий отношение к сексуальным прегрешениям. Совершить «скотство» означало надругаться над храмом тела, а поступить так было чрезвычайно просто, или, по крайней мере, очень просто было оказаться в роли обвиняемого в данном правонарушении, что Оруэлл сам узнал из опыта обучения в частной школе.

Оруэлл привычно вводит в текст слово «скот» или «скотство», чтобы кратко охарактеризовать кого-то или что-то, к чему или к кому относился без особой любви. Тем не менее всплывшая из золотого прошлого старого борова Майора торжественная песнь «Скоты Англии», вдохновенное пение которой обращалось к золотому будущему, столь трогательно повторяемая угнетенными животными скотного двора, в части «скоты» своего названия не имеет ни намека на бранное слово, не более чем я был виноват в видовой дискриминации, употребив двумя параграфами выше слово «зверство». Разрешение этого очевидного противоречия можно, я полагаю, найти в безупречном чувстве меры, которым обладал Оруэлл. Он не выносил жестокости в отношении бессловесных тварей, однако считал вегетарианство более чем странным вздором. Он очень любил домашних животных, однако в основном описывал фанатичных их владельцев как людей малопочтенных. У него была собака по кличке Маркс, и он привлекал ее к работе на ферме, он обожал рыбную ловлю, но его трудно представить кропотливо разводящим рыб в аквариуме. Он любил природные ландшафты, но не хотел, чтобы из них изгнали людей — как это уже бывало в истории Англии, — чтобы больше места было для овец или оленей. Все части того, что было «сотворено» в этом мире, имеют свое место, но место их внутри единого целого.

А потому вся глубина структуры «Скотного двора» заключается в общем простом факте — все животные разные. В мире антропоморфной аллегории (где все люди — твари) животных возможно более точно дифференцировать. Поэтому свиней — презираемых Оруэллом — необходимо снабдить как минимум признаками высокого интеллекта, собаки же — гораздо сильнее любимые Оруэллом — оказываются существами эксплуатируемыми, из-за известной своей преданности мутируя в телохранителей-мордоворотов. В самом своем начале творчество Оруэлла испытывало сильное влияние Джонатана Свифта, и его увлечение метафорами из мира животных (не говоря о его навязчивом отвращении к безобразному, невозможности избавиться от мысли о нем) возникло во многом благодаря Декану [63] Свифт был деканом собора Святого Патрика. — Прим. пер. . Чистый честный мир гуигнгнмов из «Путешествия Гулливера» частично воссоздан в «Скотном дворе»; смерть флегматичного ломового коня Боксера вызывает сострадание даже большее, чем величественные последние мгновения реально жившего бирманского слона Оруэлла, потому что Боксер — простодушный и мягкий великан.

Жан-Поль Сартр — к которому Оруэлл относился с большой подозрительностью — однажды сделал красноречивое замечание по поводу монстров из фантастики и научной фантастики. Чего мы боимся, заявил он, так это очень активных созданий большого коварства, почти лишенных каких-либо моральных принципов или угрызений совести млекопитающего. А это, продолжал он, есть точное описание нашего собственного вида во времена войны или других лишений. Поэтому прекрасно подмечено — если здесь уместно слово «прекрасно», — что бесчеловечные палачи из романа «1984», придумав пытку с крысами, продемонстрировали чисто человеческую изобретательность. Оруэлл смог использовать английскую версию пасторали — ферму Манор, — чтобы пробудить ассоциации с ГУЛАГом и предательством революции, точно так же он смог начать с английской версии ГУЛАГа и оживить его, заселив лишь одним диким животным, чтобы пробудить чувство удушающего ужаса.