Михаил Воронецкий - Мгновенье - целая жизнь

В конце концов решили, что Феликс не уходит пока в подполье. Он поднялся.

— Уже уходишь? — спросил Куницкий. Кон услыхал в голосе его какую-то особенную печаль.

— Пора, — сказал Феликс.

Куницкий поднялся, обнял за плечи, и они расцеловались…

Потом он долго бродил по улицам Варшавы, медленно отходившей ко сну. На тротуарах под липами и ясенями гуляли изысканно одетые варшавяне. На скамейках целовались на глазах у прохожих молодые люди. По булыжным мостовым, шелестя шинами, проносились пролетки с весело смеющимися женщинами, у ног которых картинно возлежали господа с лихо закрученными усами, в широкополых шляпах фирмы «Тоник». Обычная жизнь ночной Варшавы в середине лета. И конечно, никому из этих изящных господ даже на мгновение не приходила в голову мысль о том, что глубоко в подполье кипит другая, мало кому известная жизнь — тайная, бессонная, постоянно висящая на волоске…

Феликс долго колебался, перед тем, как свернуть на свою улицу. И лишь далеко за полночь, когда исчезли последние гуляющие на аллеях варшавяне, он спокойным шагом направился к своему дому.

Его схватили сразу же за углом. С приставом было несколько полицейских. Сопротивляться не стоило.

У ворот стоял все тот же дворник с ненужной в этот ночной час метлой. При свете фонаря было видно, как он укоризненно посмотрел на «паныча». Ведь предупредил же!

Едва открылась дверь, Феликс сразу узнал жандармского майора Секеринского, высокого, атлетически сложенного, с тупой жестокостью в выпуклых водянистых глазах. За ним — невысокого, по-спортивному поджарого, с сухим тонким лицом товарища прокурора Петербургского окружного суда Арсеньева. «Ого! — удивился Феликс, — видно, моей персоне придают большое значение, раз среди ночи такие важные фигуры!»

Он, разумеется, не знал, что недавно арестованный народоволец Марцелий Янчевский, который несколько раз ночевал у Кона, начал давать показания.

Куницкий был прав, против Феликса у жандармов особых улик не было. Но до того момента, когда начал «говорить» Янчевский. Те тайные донесения Барановского прокуратура не могла предъявить, не раскрывая своего агента.

Но Янчевский знал очень мало. Вернее, ничего не знал, кроме нескольких имен людей, имевших дело с Феликсом. Мало что знали арестованные по его доносу Выгановский и Загурский.

Феликс надеялся на то, что поводом к аресту послужил какой-нибудь нелепый случай.

— Ну, а как поживает ваша сестренка, молодой человок? — были первые слова, с которыми Секеринский обратился к Феликсу.

— Вы жe знаете, что она вернулась из Сибири.

— Конечно, знаю. Я это к тому, что бы вы знали, что не все оттуда так счастливо прибывают.

Обыск очень скоро закончился, и Секеринский сказал:

— Вы арестовываетесь по предписанию прокурора Петербургской судебной палаты…

А потом в арестантской карете его везли через весь город к северо-восточной его окраине, где на берегу Вислы возвышались стены Цитадели. Когда подъехали к этой печальной крепости, за утопающими в зелени усадьбами Желибожа небо уже посветлело. Наливалась розовато-белым светом ранняя июньская заря.

Прощай, Висла! Прощай, Варшава! Узнику суждено снова увидеть вас только через два десятка лет!..

Прогремели стальные засовы железных ворот под многотонной каменной аркой. Короткая процедура сдачи и приемки арестованного в канцелярии — и вот он, Десятый павильон, который в сиянии прекрасного летнего утра предстал перед глазами Кона длинным серым зданием с узкими зарешеченными окнами,

Длинные коридоры, крутые переходы с каменными ступенями. Двери, двери, двери — бесконечный ряд дверей с белыми номерами камер и стальными засовами. У надзирателя связка массивных ключей.

Поднялись на второй этаж. Долго шли коридором. Наконец остановились. Загремел засов. Скрежетнул проворачиваемый в замке ключ, дверь отворилась, и Феликс остался в камере один на один со своими раздумьями.

Опустившись на койку, застланную серым солдатским одеялом, попытался сосредоточиться, но не смог. Однако знал — отчаяния не было.

Он, как и все его товарищи по партии, давно был готов к аресту. Более того, даже гордился тем, что вот пройдет еще год-два, а может, всего лишь месяц, а то и неделя — и наступит его час испытать себя в Цитадели. Молодой революционер, не побывавший в крепости, — может ли быть такое?!

Он огляделся. Серые, в подтеках стены, стол, табурет… Окно высоко: подставил табурет, выглянул во двор, увидел часовых по углам, дерево в середине…