Матвей Ройзман - Всё, что помню о Есенине

Я попал под дождь и пришел в приемную Свердлова вечером, когда там уже никого не было. В промокшей студенческой шинели я предстал перед Яковом Михайловичем и поздоровался с ним. Он предложил мне снять шинель и, кивнув головой на подоконник, сказал, что там, в чайнике, кипяток, а на тарелке булочки.

Перед тем как снять шинель, я осторожно вынул из кармана журналы и положил их на край письменного стола. Яков Михайлович взял один из них и стал просматривать. Он прочитал мое стихотворение.

— Вам помогали в редакции? — спросил он, сняв пенсне в черепашьей оправе, и оно повисло на тоненькой цепочке, прикрепленной к дужке, заложенной за ухо.

Нет, Яков Михайлович. Я принес восемь стихотворений, два отобрали.

— Это же старая лирика. А была революция. Идут жестокие бои… — Он закурил свою трубку.

— Трудно сразу, Яков Михайлович!

— Вы читали стихи Есенина?

— У меня есть его «Голубень»!

— Он талантливый поэт, но пишет о старой Руси. Старинный быт, обычаи, религия. Все это навсегда отомрет. Если Есенин это не поймет, он похоронит свой талант. А из него может выйти толк!

Эти слова соратника великого Ленина о талантливом поэте Есенине я запомнил надолго.

Во время разговора я успел выпороть из подкладки тужурки пакет и передал его Якову Михайловичу. Прочитав донесения нашего штаба, Свердлов сказал, что пришлет ответ по телеграфу и, прощаясь, пожал мне руку…

В 1919 году я был на втором курсе юридического факультета. Приходилось много заниматься, сдавать зачеты, вести общественную работу. И я был доволен, когда по ходатайству объединенного старостата меня командировали в культкомиссию Главного воздушного флота. Там нужно было работать через день, иногда вечером, и я стал осваивать те предметы, которые запустил на факультете.

Однажды я обедал в студенческой столовке на Б. Бронной, когда туда вошел студент-медик, впоследствии известный конферансье Михаил Гаркави. Тогда — даже не верится! — он был стройный, красивый, с густыми, расчесанными на пробор волосами. Обычно он проводил концерты и литературные вечера для студентов. Он объявил, что был в Политехническом музее на митинге — выставке стихов и картин имажинистов. Гаркави пригласил Сергея Есенина почитать стихи. Тот согласился, но с условием, что приедет вместе с Мариенгофом. Старостаты факультетов должны выбрать своих представителей для организации вечера и для распределения билетов. Я, как член старостата, должен был принять участие в этой работе.

В шесть часов вечера в субботу организаторы устроили крепкий заслон, чтобы не пропускать «зайцев» с улицы.

К семи часам аудитория была переполнена, и опоздавшие, даже имеющие на руках билеты, не могли попасть на вечер.

Имажинисты пришли в цилиндрах, — студенты встретили их аплодисментами. Первым читал свои стихи Мариенгоф, но я не мог его послушать, потому что вынужден был дежурить старшим внизу. К концу этого выступления ко мне подошла молодая женщина и подала записку:

Мариенгоф просил пропустить на вечер подательницу сего Элен Шеришевскую. Я воспользовался случаем, пошел ее провожать наверх и открыл дверь в аудиторию в тот момент, когда Гаркави объявил, что Сергей Есенин в заключение прочтет свое первое стихотворение о революции «Товарищ». Был поэт в отлично сшитом сером костюме, который как бы подчеркивал его цвета пшеницы буйные волосы и похожие на огромные незабудки глаза. Он читал просто, спокойно, и голос его был звучен и чист — без единой царапающей нотки:

Правая рука Есенина, изогнутая ладонью к нему, в ритм стихам, поднималась и опускалась, будто нежно поглаживая склонившуюся к нему па плечо голову мальчика Мартина. (Мемуаристы пишут, что поэт, читая свои стихи, размахивал руками. Никогда этого не было.) И вдруг голос Есенина зазвенел о революции, о павшем в бою отце Мартина, о мольбе мальчика-сироты Иисуса — помочь там, «где бьется русский люд». И уже слова налились невыносимой мукой, кровью:

И опять голос поэта затихает, правая рука движется медленней, — в словах хватающая за душу скорбь.

Т. 1. стр. 263.