Ант Скаландис - Братья Стругацкие

И ещё известно, что именно в Казани Аркадий напишет свой первый законченный фантастический рассказ «Как погиб Канг», предельно далёкий от всей окружающей действительности. Рассказ весьма наивный, ученический, но уже вполне сделанный, грамотный, легко читаемый, и что особенно важно, заявивший, быть может, пока интуитивно серьёзную и любимую тему на долгие годы вперёд — тему отчаянного рывка к свободе, к свету, за пределы опостылевшего, замкнутого мира.

Рукопись датирована: «Казань 29.5.46»

А единственное сохранившееся письмо оттуда брату написано на месяц раньше — 27 апреля:

«Каждый день жду твоего письма, но пока напрасно. Обязательно пиши. В Казани началась весенняя жизнь — орут птицы, начинает пробиваться зелень. Позавчера ходил я в центральную библиотеку, читал „Вокруг света“, первый номер после начала войны. Там есть один неплохой фантастический рассказ „Взрыв“ о гипотезе падения Тунгусского метеорита. Если достанешь — прочитай, по-моему, написано остроумно и достаточно гладко. Автор — Казанцев, тот самый, кто написал „Пылающий остров“. Решил, используя минутки свободного времени, катануть что-нибудь подобное. Не знаю, выйдет ли».

Заметьте, какая сдержанная оценка: неплохой рассказ, достаточно гладко, автор «Пылающего острова» и больше никаких эпитетов. Ох уж этот автор Казанцев, читанный в Казани! Сколько кровушки попьет он у братьев Стругацких! Но мог ли об этом думать двадцатилетний скромняга, сомневающийся, выйдет ли у него, как у Казанцева? Смех и грех…

В конце лета Аркадий возвращается в Москву. Куда именно? Это мы знаем точно. Вторым его близким другом после Спицына был Боря Петров. И за два года учёбы Аркадий очень сблизился духовно с его матерью — Анной Александровной. Талантливый музыкант, настоящий русский интеллигент, редкой души женщина, она жила одна, муж её, Борин отец, был посажен и расстрелян ещё до войны. Аркадий любил с ней общаться, приходил, бывало, и один, без Бориса, так что, отбывая в Японию, Петров предложил ему пожить с мамой, и Аркадий с радостью согласился. Правда, он и сам почти сразу уехал в Казань, но после возвращения ещё два года — с лета 1946-го до осени 1948-го, — жил там, в Большом Черкасском на Лубянке. Дом 13 — это уже ближе к Ильинке. С улицы во двор вела громадная арка, как у новых домов на Петроградской стороне, но только этот дом был старинный, построенный ещё при царе. По шикарной лестнице с широкими пролетами (мечта самоубийцы!) надо было подняться на последний, седьмой этаж. И там была комнатка в красивой квартире с высокими лепными потолками, только плохо приспособленной для жилья — на этаже не было даже туалета, за этим милым делом требовалось спускаться на шестой, к соседям. Сейчас этот дом сильно перестроен и входит в комплекс зданий Конституционного суда РФ.

И вот каждый день, идя к метро, Аркадий проходил по Малому Черкасскому мимо «Детгиза». Он тогда и не догадывался, что именно здесь начнут издавать его первые книги.

Вот письмо из сорок седьмого года:

«Борису Стругацкому, ученику 7-го класса средней школы, от младшего лейтенанта Аркадия Стругацкого, слушателя Военного Института — салют! (Аркадий пишет с избыточной красивостью, он явно в преотличнейшем настроении. — А.С.) В Москве началась весна, и жаркие дни перемежаются с сырыми и холодными, как в аду, днями. (Надо очень не любить холод, чтобы написать такое! — А.С.) И люди ходят, то распаренные, как курицы в кастрюле, то зябнущие, как крысы на тонущем корабле. Мы готовимся к Первомайскому Параду и изо всех сил опускаем ногу с высоты тридцати сантиметров на пыльный асфальт московских набережных, мы щеголяем в поношенных мундирах с выцветшими позументами, мы устаем, как черти, и, придя домой, валимся в кровати и сразу же засыпаем».

А время-то было поганое. Совсем скоро начнутся антисемитские процессы. И карточки ещё не отменили. Об этом вместе с денежной реформой объявят только 13 декабря. И холодная война набирает обороты. И не остывшая ещё от Второй мировой страна на полном серьёзе готовится к новым войнам. А великому и ничтожному тирану ещё даже нет семидесяти, и правление этого чудовища представляется на тот момент вечным, но молодые не ощущают ужаса, они полны здоровья, бодрости и самых лучших ожиданий…

Ещё через полтора года:

«Moscow, 17.11.48 (он всегда пишет слово „Москва“, как и другие города впоследствии, по-английски. — А.С).

Здравствуй, дорогая мамочка!

Пишу на последнем уроке. Чернила в вечной ручке кончились, так что прости за карандаш. Я, разумеется, жив и здоров, и трудно предположить что-либо в природе, что меня бы свалило, понеже сработан я на совесть, и если бы ни некоторые переживания нежной и беспокойной души моей, я бы чувствовал себя совсем превосходно. Очень сочувствую тебе. Я знаю, что такое зубная боль. Но бог даст — всё пройдёт. Я зубы рву и сверлю без жалости. Ма, очень радостно думать, что через полтора месяца каких-то увижу тебя. Ты смотри, не передумай. На деньги не смотри — что-нибудь сообразим. Хорошо было бы, если б и Борька приехал, но этот бродяга, вероятно, не захочет. Во всяком случае приезжай. Все здесь тебя ждут с нетерпением, а Люба, Кузина жена, даже слышать не хочет, чтобы ты остановилась где-нибудь, а не у неё. Это и действительно лучше всего. У тети Мани очень тесно.