Мария Башкирцева - Дневник

– Вы сказали, чтобы я ехал за границу в одно время с вами,- вдруг сказал Паша.

– Да, и не из каприза, вы мне оказали бы благодеяние, если бы приехали, и не хотите! Вы ничего не делаете для меня, для кого же будете что-нибудь делать?

– Ведь вы знаете, что я не могу приехать.

– Нет!

– Но вы знаете… потому что, поехав с вами, я буду продолжать вас видеть, а для меня это будет мучением.

– Почему?

– Потому, что я вас люблю.

– Но вы оказали бы мне такую услугу, если бы согласились приехать.

– Я был бы вам полезен?

– Да.

– Нет, я не могу приехать… Я буду смотреть на вас издалека… И если бы вы знали,- продолжал он тихим и раздирающим душу голосом,- если бы вы знали, как я страдаю! Надо иметь мою силу воли, чтобы не изменять себе и всегда казаться спокойным. Не видя вас больше…

– Вы меня забудете.

– Никогда.

– Но что же?

Голос мой потерял всякий оттенок насмешливости, я была тронута.

– Я не знаю,- сказал он,- но такое положение дел для меня слишком мучительно.

– Бедный!

Я тотчас же спохватилась: это сожаление оскорбительно. Почему так приятно слышать, когда вам признаются в страданиях, которым вы причина? Чем более несчастен кто-нибудь из любви к вам, тем вы счастливее.

– Поезжайте с нами, отец не хочет брать с собою Поля, поезжайте.

– Я…

– Вы не можете- мы это знаем. Я больше и не прошу вас об этом. Довольно!

Я приняла вид инквизитора или человека, который собирается позабавиться своей злостной проделкой.

– Так я имею честь быть вашей первой страстью? Это чудесно! Но вы лжец!

– Потому что мой голос не изменяется и потому что я не плачу. У меня железная воля, вот и все.

– А я хотела вам что-то дать.

– Что?

– Вот это.

И я показала ему образок Божьей Матери, который висел у меня на шее на белой ленте.

– Дайте мне это.

– Вы недостойны.

– Муся,- сказал он, вздыхая,- уверяю вас, что я достоин. Я чувствую привязанность собаки, беспредельную преданность.

– Подойдите, молодой человек, я дам вам мое благословение.

– Благословение?

– Да, и от чистого сердца. Если я заставляю вас говорить так, то для того, чтобы знать, что чувствует тот, кто любит. Ведь и я могу когда-нибудь полюбить… и нужно знать признаки.

– Дайте мне образок,- сказал Паша, не спускавший с него глаз.

Он встал на колени на тот стул, на спинку которого я опиралась руками, и хотел взять образок, но я остановила его.

– Нет, нет, наденьте на шею. Я надела ему на шею образок, еще теплый от моего тела.

– О,- сказал он,- за это спасибо, большое спасибо!

И он в первый раз сам от себя поцеловал мне руку.

Среда, 8 ноября. Снег лежит на аршин глубиною, но погода ясная и хорошая. Мы опять поехали кататься в санях, так же дурно устроенных, хотя и побольше: снег еще недостаточно тверд, чтобы вынести тяжелые сани, обитые железом.

Поль правил и, пользуясь минутой, когда Паша сидел наиболее неловко, погонял лошадей, осыпая нас снегом, вызывая крики Паши и смех моей уважаемой особы. Он возил нас по таким дорогам и сугробам, что мы все время просили его сжалиться и хохотали. Прогулка в санях, как бы серьезны ни были люди, – всегда детская игра.

Поль сидел от меня направо, Паша налево, я велела ему протянуть сзади руку, и таким образом составилось очень удобное кресло.

Холод раздражал меня меньше; на мне была только шубка и меховая шапочка, так что я могла свободно двигаться и говорить.

Вечером я села за рояль и сыграла «Чтение письма Венеры» – чудесное место из «Прекрасной Елены».

«Прекрасная Елена» – прелестная вещь. Тогда Оффенбах только начинал и еще не писал грошовых опереток.

Я играла долго… не знаю что – что-то тихое и страстное, нужное и прелестное, какими только могут быть «Песни без слов» Мендельсона, верно понятые.

Я выпила четыре чашки чаю, говоря о музыке.

– На меня она очень действует,- сказал Паша,- я странно себя чувствую, делаюсь… сентиментальным… и, слушая ее, говорю, что нельзя выразить иначе.

– Это предательница, Паша. Не доверяйте музыке – под ее влиянием делаешь такие вещи, каких не сделал бы в спокойном состоянии. Она забирает вас, запутывает, увлекает… и это ужасно.

Я говорила о Риме и о ясновидящем Alexis. Паша слушал и вздыхал в своем углу, когда же он подошел к свету, выражение его лица сказало мне яснее всех слов в мире, как он страдает.

(Заметьте это яростное тщеславие, эту жажду видеть страдания, которые причиняешь. Я пошлая кокетка или… нет, я женщина, вот и все).