Мария Башкирцева - Дневник

Я говорила о мебели, об экипажах, о ливреях, о порядке дома. И мне было приятно видеть, как отец ловил мои слова и задавал мне всевозможные вопросы, забывая свою сдержанность и гордость.

Гриц говорил много, как человек не умный, но светский и знакомый со всеми.

У меня были в руках все мои фотографии, и он просил меня дать ему одну. Я не умею отказывать, да к тому же это старый друг, и я дала ему.

Но я не согласилась дать ему маленькую карточку, за которую он готов был отдать «два года своей жизни».

О! Dio mio!

Пятница, 25 августа. М. и Мишель уехали после завтрака.

Отец предложил поехать в Павловск, другое свое имение.

Ко мне он относится как нельзя лучше, но сегодня я нервна и говорила мало – малейшие разговоры могли бы вызвать у меня слезы.

Но, думая о том, какое впечатление произведет на maman это полное отсутствие празднеств и блеска, я сказала отцу, что мне хочется видеть людей и иметь развлечения и что я нахожу мое положение странным.

– Если ты этого желаешь,- ответил он,- твое желание будет исполнено! Хочешь, я повезу тебя к губернаторше?

– Хочу.

– Ну, хорошо.

Успокоившись на этот счет, я спокойно побывала на работах, на хуторе, и даже входила в подробности того, что меня не занимало, но могло мне пригодиться, чтобы при случае сделать замечание знатока о хозяйстве и удивить кого-нибудь разговором о посеве ячменя или о качестве ржи рядом со стихом из Шекспира и тирадой из философии Платона.

Вы видите, я извлекаю пользу из всего.

Паша достал мне мольберт, и перед обедом мне прислали из Полтавы два больших холста через М.

– Как ты находишь М.?- спросил папа. Я сказала, что думаю о нем.

– Мне,- сказал Паша,- он в первый день не понравился, а потом я полюбил его.

– А я понравилась вам с первого раза?- спросила я.

– Вы? Зачем?

– Скажите же.

– Ну, хорошо, вы мне понравились. Я не ожидал, что вы такая, я думал, что вы не умеете говорить по-русски, что вы неестественны… и… и вот!

– Хорошо.

Я сказала ему, какое печальное впечатление производит на меня деревня и сжатые поля.

– Да,- сказал Паша,- все желтеет. Как время летит! Мне кажется, что еще вчера была весна.

– Всегда говорят одно и то же. Мы там гораздо счастливее, у нас не бывает таких заметных перемен.

– Но зато вы не наслаждаетесь весною,- сказал Паша с увлечением.

– Тем лучше для нас. Резкие перемены вредят ровности настроения, и жизнь гораздо лучше, когда мы спокойны.

– Как вы говорите?

– Я говорю, что весна в России – время, благоприятное для обманов и подлостей.

– Как так?

– Зимою, когда все вокруг нас холодно, мрачно, спокойно, мы сами мрачны, холодны, недоверчивы. Настают жаркие солнечные дни, и мы меняемся, так как погода сильно действует на характер, настроение и даже убеждения человека. Весною чувствуешь себя счастливее, и потому лучше; отсюда недоверие ко злу и к подлости людей. Каким образом, когда я так счастлив, так восторженно настроен к добру, каким образом может оставаться место для дурных помыслов в сердцах других? Вот что говорит себе каждый. А у нас не испытываешь этого опьянения или испытываешь гораздо слабее, я думаю, что это состояние более нормальное и почти всегда одинаково.

Паша пришел в такой восторг, что просил дать ему мой портрет, обещая носить его в медальоне всю жизнь.

– Потому, что я люблю и уважаю вас, как никого на свете.

Княгиня широко раскрыла глаза, а я засмеялась и просила Пашу поцеловать мне руку.

Он противился, краснел и, наконец, повиновался. Странный и дикий человек. Сегодня днем я говорила о моем презрении к человеческому роду.

– А, так вы вот как!- воскликнул он.- Так я, значит, только жалкий подлец!

И, весь красный и дрожащий, он выбежал из гостиной.

Суббота, 26 августа. Можно умереть с тоски в деревне!

С изумительной быстротой я сделала эскизы двух портретов – отца и Поля, в тридцать пять минут. Сколько женщин, которые не могли бы этого сделать!

Отец, считавший мой талант тщеславным хвастовством, теперь признал его и остался очень доволен, я была в восторге, так как рисовать – значит приближаться к одной из моих целей. Каждый час, употребленный не на это или не на кокетство (так как кокетство ведет к любви, а любовь, может быть, к замужеству), падает мне на голову, как тяжесть. Читать? Нет! Действовать? Да!

Сегодня утром отец вошел ко мне, и когда после нескольких незначительных фраз Поль вышел, водворилось молчание; я чувствовала, что отец хочет что-то сказать, и так как я хотела говорить с ним о том же, я нарочно молчала, сколько для того, чтобы не начинать первой, столько и для того, чтобы видеть колебание и затруднительное положение другого.