Мария Башкирцева - Дневник

На стенах – портреты предков, доказательства древности рода, которые мне очень приятны. Красивая бронза, севрский и саксонский фарфор, предметы искусства. По правде сказать, я не ожидала всего этого.

Отец мой прикидывается несчастным, покинутым женою, тогда как сам он желал быть образцовым супругом.

Большой портрет шатал, сделанный в ее отсутствие, является выражением сожаления о потерянном счастье и ненависти к моему деду и бабушке, которые разбили это счастье… Мне усиленно желают показать, что мой приезд ничего не меняет в привычках.

Сели играть в карты, я принялась вышивать по канве и иногда говорила что-нибудь, что слушалось с любопытством.

Папа встал из-за карт и подсел ко мне, отдав карты Паше. Я говорила с ним, продолжая вышивать, и он слушал меня с большим вниманием.

Потом он предложил прогулку, сначала я шла под руку с ним, потом с братом и с молодым князем. Мы зашли к моей кормилице, которая сделала вид, будто утирает слезы, она кормила меня только три месяца, а настоящая моя кормилица в Черняковке. Меня повели довольно далеко.- Это для того, чтобы возбудить в тебе аппетит. Я жаловалась на усталость и уверяла, что боюсь травы, где есть змеи и другие «дикие животные».

Отец и дочь – оба сдержанны. Если бы не было княгини, Мишеля и Паши, было бы гораздо лучше.

Он усадил меня рядом с собою, чтобы видеть гимнастические штуки Мишеля, который изучал гимнастику в цирке; он следовал за цирком даже на Кавказ из любви к молодой наезднице.

Как только я пришла к себе, я вспомнила фразу отца, сказанную случайно или нарочно и, преувеличивая ее значение в моем воображении, села в угол и долго плакала, не двигаясь и не моргая глазами, но упорно рассматривая цветок на обоях. Я была поражена, встревожена, и отчаяние мое доходило до равнодушия.

Вот в чем дело. Говорили об А. и спрашивали меня о нем. Против обыкновения, я отвечала сдержанно и не распространялась о моих победах, представляя предполагать или отгадывать, и отец заметил с большим равнодушием:

– Я слышал, что А. женился три месяца тому назад.

Придя к себе, я не рассуждала – я вспомнила эти слова, легла и лежала, ничего не понимая и чувствуя себя несчастной. Я взглянула на его письмо. «Мне необходимо утешение»,- эти слова взволновали меня, и я чуть было не начала обвинять себя.

И потом… О, какой ужас думать, что любишь, и не любить! Я не могу любить такого человека – существо почти невежественное, слабое, зависимое. И у меня нет любви, мне это только причиняет неприятности.

Вторник, 22 августа. Здешняя жизнь далека от искреннего гостеприимства дяди Степана и тети Марьи, которые уступили мне свою комнату и служили мне, как негры.

Да это и совсем иное дело. Там я была у друзей, у себя; сюда же я приезжаю, минуя установившиеся отношения, попирая моими маленькими ножками сотни ссор и миллион неприятностей.

Отец – человек сухой, с детства поломанный страшным генералом, отцом своим. Едва сделавшись свободным и богатым, он набросился на все и вполовину разорился.

Полный тщеславия и гордости, он предпочитает казаться чудовищем, чем показать то, что он чувствует, особенно если что-нибудь его трогает – и в этом отношении я на него похожа.

Слепой бы увидел, как он счастлив, что я здесь, и он даже немного показывает это, когда мы остаемся одни.

В два часа мы поехали в Полтаву. Сегодня утром у нас уже была стычка по поводу Бабаниных, а в коляске отец позволил себе бранить их, вспоминая свое утраченное счастье и обвиняя во всем бабушку. Кровь бросилась мне в лицо, и я резко просила его оставить мертвых в покое.

– Оставить мертвых!- вскричал он.- Но если бы я мог взять прах этой женщины и..

– Замолчите! Вы дерзки и неблаговоспитанны.

– Шоколад может быть дерзким, а не я.

– Вы также, милый папа, и все те, кому недостает деликатности и воспитания. Если я настолько деликатна, что молчу, странно, что другие жалуются. Вам нет дела до Бабаниных, вы имеете дело с вашей женою и детьми, а о других не говорите, как я не говорю о ваших родных.

Оцените мое уменье держать себя и берите с меня пример.

Говоря таким образом, я была очень довольна собою.

– Как ты можешь говорить мне такие веши?

– Я говорю и повторяю: я жалею, что я здесь. Я сидела спиною к нему, слезы и рыдания душили меня.

Отец смутился, сконфузился, начал смеяться и попытался меня поцеловать и обнять.

– Ну, Мари, помиримся, мы никогда не будем говорить об этом, я не буду говорить об этом с тобой, даю тебе честное слово.