Андрей Меркулов - В путь за косым дождём

До полярной станции СП-7 лететь было вертолетом — и у торосов был такой фантастический пейзаж, словно на Луне, и скользила по нему причудливая тень машины, к которой мы не так уж давно привыкли. Желтые домики. Внутри ковры, полки с книгами. В палатке гидрологов прорубь. Отчетливо видна двухметровая толщина льда. Под ней — глубина в три тысячи метров. На СП обычный день. Все работают. Хочешь сильных ощущений, дождись пурги и выйди, отпусти из рук притолоку двери, сделай несколько шагов... Обратно можешь не вернуться. Тогда скажут: «Зачем пошел, чудак? Говорили, что нельзя без привычки». В общем тут здорово интересно, все-таки полюс. Но особой романтики нет. Многое уже известно, и мало ли трудных дел на земле.

Я стремился на полюс, а романтика сама вышла мне навстречу, но не здесь, а на побережье, откуда я только вылетел, не разглядев ее в окно. Она стояла передо мной в коридоре летной гостиницы в живом образе Осипова, большая и грузная, и заботилась о моих меховых штанах. Это была живая романтика, а не книжная.

Она любит возникнуть перед нами вдруг, когда некогда щелкнуть фотоаппаратом. Она проходит над нами — призраком во льдах или на обычной земле, прекрасная и неуловимая, и мужественная, такая, о которой мы часто мечтаем. В любых краях она может вдруг обернуться и постными буднями, — смотря как себя повести.

Но внезапно в этих буднях настанет ее час, и она мелькнет мимолетно огромной тенью над льдами, как живой памятник, — необычный, единственно настоящий и недоступный оледенению в мраморе... Такой же великий памятник, как столб огня над сапером, взорвавшим вместе с собою мост.

Был день, когда машины сели на лед. А летчики вышли. Вдруг сломалась льдина, и самолет с четырьмя винтами оказался на краю и стал кренить ее. Он был с полным грузом.

Я убежден — это можно и сейчас снять в документальном кино. Того, что было, не восстановишь, но достаточно показывать зрителям лед и, проходя аппаратом, очень точно рассказывать, как это было. И все увидят. В зале настанет тишина. Перестанут кашлять. И все увидят, как Осипов побежал к самолету, а лед кренился и вода показалась с краю льдины. Он вскочил в машину, включил моторы и стал выруливать, но обломок льдины был длиною в восемьсот метров, а для разбега надо больше тысячи. Он шел напролом, в самой крайней решимости риска, не как безумец, а как мастер — на пределе возможностей. Он повел самолет на разбег, и потом, когда уже все кончилось и льдину смерили, оказалось, что следы оборвались в нескольких метрах от воды. Если бы он промахнулся, удар многотонной машины в соседнюю льдину проломил бы ее, и никто уже не смог бы увидеть, как они с самолетом останутся вдвоем на дне океана, где в вечном мраке влачится лишь трос полярной станции, собирающий грунт со дна. Чтобы оторвать самолет, он поставил его на дыбы, медведем, рванул свечой, как истребитель, чего не делают с такой машиной.

И на секунду этот вздыбившийся крест огромных крыльев раскинулся над равнодушием льда.

Это было одно из тех прекрасных видений, когда зримо оживает романтика.

Сейчас Борис Осипов водит реактивные самолеты из Москвы в Антарктиду. Об этом говорят в газетах. Если вы хотите узнать, что такое романтика, спросите у него. Но он вам не скажет. Не потому, что слишком молчалив, а потому, что сам не определял это понятие словами — просто он в этом не нуждается. Ему и так все ясно. Я твердо знаю, что будут делать Осипов и его товарищи, если вдруг сама Антарктида расколется к черту. Спасать людей и машины. Без колебания.

Чтобы узнать об Осипове, можно было и в Арктику не ездить. Все равно я не был свидетелем, мне рассказывали. Пейзаж только помог представить. Но я увидел там самого Осипова в дни его обычной работы. А это для меня значит много.

Я попробовал написать об этом рассказ, но он у меня не вышел, и тогда я решил вернуться к очеркам и говорить о фактах. Мне кажется, очень много верного есть в утверждении знаменитого итальянского сценариста Дзаваттини, что в наше время больших событий литературные образы часто становятся слабее факта жизни, раскрытого во всех его срезах.

На студенческом диспуте о романтике я вдруг решил, что напишу о ней книгу. Документальную. Чтобы тоже поспорить — пусть не постигнет нас сомнительное счастье бесспорных книг.

О романтике спорят.

Одни говорят, что она есть. Только рассказать о ней бывает трудно — чтобы не сбиться на громыхающий впустую тон, как от листа жести, очередным пролетным ветром сорванного с крыши. Во всяком случае, очень прав авиаконструктор Олег Константинович Антонов, сказавший однажды, что «романтизм — это состояние духа, которое может сдвигать горы, но в то же время, как нежный цветок, сворачивается от неосторожного прикосновения».