Владислав Микоша - Я останавливаю время

Мы любили Октябрь не только за красивый наряд улиц и площадей, но и за неограниченную возможность свободно носиться по городу среди веселой праздничной толпы, имея в кармане двадцать копеек — целое состояние: на них можно было купить любимое пирожное «картошку», десять ирисок, вафли и мороженое. Только от этого можно было прийти в восторг. Но самое главное — под музыку промаршировать вместе с оркестром вдоль главной улицы — и так до упаду, а отдышавшись, идти рядом с демонстрацией под сенью тяжелых знамен.

Я любил читать лозунги. Их было такое множество, что я терялся и не успевал:

«Да здравствует Великий Октябрь!», «Даешь мировую революцию», «Ура Ленину!», «Бей толстопузых буржуев!»

И совершенно непонятное:

«Нас — 18 — зовет коммунизм!», «Социализм плюс электрификация!», «Обеспечим план ГОЭЛРО!», «Социализм — весна, капитализм — осень!»

Хлопали, развевались на ветру кумачовые знамена, заливались саратовские, с колокольчиками, гармошки. Подвыпившие грузчики запевали «Матаню». И тут же рядом студенты в форменных фуражках, сцепившись руками в монолитную колонну, громко чеканя шаг, заглушая все вокруг, стройно поют:

Но вдруг, лязгнув тарелками и ударив, как из пушки в барабан, заиграл марш духовой оркестр. Бодрый, веселый, он заглушил и «Матаню», и студентов, и Стеньку Разина с княжной. Мы бросились к оркестру и, подстраивая ногу, пошли рядом, беззаботные, счастливые.

А когда наступил вечер, и загорелись огромные красные буквы с цифрой «шесть» на Главном почтамте, мы, прочитав: «Да здравствует шестая годовщина Октября», отправились в длинное путешествие по главной улице Саратова — «Немецкой», переходя в восторге от одной витрины к другой, где горят в ярком пламени раскаленные докрасна наковальни и сверкают золотом и серебром всевозможные серпы и молоты в мускулистых руках строгих рабочих. А гигантские рабочие в синих робах с винтовками наперевес колют штыками в пузо жирных буржуев в черных цилиндрах.

Праздник набирал силу. Бесконечные потоки пестро одетых горожан с гитарами и гармошками, с песнями и танцами шествуют по городу.

Чуть дальше слышатся «Кирпичики», а вдалеке под гитару студент в косоворотке, заглушая всех, запел:

Весь этот многоголосый, пестрый, веселый поток вывалился на театральную площадь. Было тепло. Над площадью мерцали звезды. Вдали на площади Народного борца сверкал всеми цветами радуги огромный фейерверк. А площадь пела, танцевала, кружилась в каком-то залихватском, бесшабашном вихре. Только отдельные отрывки мелодии популярных песенок вдруг заглушали все другие — «За кирпичики, за веселый шум»… И снова общий гомон топил все вокруг. Саратов праздновал Октябрь до самого рассвета. А мы, утомленные, совсем без ног, спали счастливые…

В школе во время первой перемены ко мне с таинственным видом подошел Колька и под большим секретом поведал тайну.

— Только поклянись, что никому… — сказал он, протягивая руку.

Для верности мы крепко пожали друг другу руки и сбежали черным ходом с уроков.

Коля привел меня на толкучку Верхнего базара. Мы долго шли между рядами наваленного на снегу барахла. Торговали кто чем мог.

Наконец появились на мешочной подстилке коньки. «Снегурочки», «Яхт-клуб», «Нурмис», «Жокей» и много-много других… Но Колька вел меня все дальше и дальше.

— Неужели продали гады, спекулянты проклятые… — ворчал он про себя. И вдруг больно сжал мою руку.

— Вот они! Смотри!

Я увидел на куске расстеленного на снегу холста, среди множества ржавых и сверкающих никелем коньков — длинные матовые ножи с широкими нашлепками для подошвы… У меня быстро-быстро забилось сердце. Я стоял и смотрел, не отрывая глаз, не веря себе. «А может, это не “Христиания”?» — подумал я.

— Коля, посмотри, что там написано около полоза…

— Смотри сам. Я по-немецки что-то не очень понимаю…

Наверное, продавец-армянин смекнул, что здесь можно заработать. Он взял коньки и отложил их в сторону, прикрыв мешком.

— Чего уставились? Эти проданы. Гражданин пошел за деньгами.

— А может, еще есть такие? — в нерешительности спросил я.