Арсений Гулыга - Гегель

Картина мира, которую рисовал Гумбольдт в своих лекциях, поражала грандиозностью и поэтичностью. С жаром и художественным мастерством говорил ученый о космосе и о Земле, о диковинных минеральных и экзотических растениях, знакомил с теориями и фактами, почерпнутыми из истории науки и современного естествознания. Шестая лекция была явно направлена против умозрительной философии. Гумбольдт не одобрял позитивистских наскоков на философию, которые уже в его время стали модны во Франции, но ему претили и менторские замашки немецкого идеализма. В гегелевском учении его не устраивало третирование природы как косного начала. Имя Гегеля в лекции не было названо, но были произнесены слова о «метафизике, лишенной знаний и опыта», ведущей «к схематизму, более узкому, чем в средние века». Гегелю сообщили об этом, и он почувствовал себя задетым. Через Варнхагена фон Энзе, друга Гумбольдта, пришло требование объясниться. Гумбольдт, как и его брат, не хотел скандала и ловко вышел из положения. Он послал Варнхагену подготовительные записи к лекции, имя Гегеля опять при этом названо не было, но подразумевалось, что записи предназначены для него. Варнхаген переслал манускрипт Гегелю, который внимательно его прочитал, не обнаружил ничего предосудительного, и с удовлетворением вернул назад, объявив случившееся недоразумением. Впоследствии выяснилось, что Гумбольдт послал текст не шестой, а пятой лекции. Философ об этом так и не узнал.

Дипломатическое искусство Варнхагена, его твердость и такт спасли и Общество научной критики, которому грозил распад из-за диктаторских замашек Гегеля. «Когда начали выходить «Ежегодники», — вспоминает Варнхаген, — Гегель становился все деспотичнее и вел себя на заседаниях столь странным образом, что всем стало ясно: так дальше работать невозможно, дело заходит в тупик. Мне выпала роль выступить от имени всех и указать достопочтенному мужу на то, что и он должен знать свои границы. Это была напряженная схватка, сопровождавшаяся личными упреками и обвинениями. Но ничего недостойного сказано не было, ничего такого, что бы могло подорвать взаимное уважение. За состоявшимся после заседания ужином еще сохранялась атмосфера ссоры, большинство присутствующих были больше дружны с Гегелем, чем со мной, но в душе были на моей стороне. Когда вставали из-за стола, я подошел к Гегелю и сказал: «Давайте расстанемся по-хорошему. Вы мне, а я вам наговорил кучу неприятных вещей, но ничего такого, что нельзя было бы взять назад. Поверьте, я глубоко вас уважаю. Вот моя рука. Помиримся!» Он не только протянул мне свою руку, но сердечно обнял меня; в глазах у него стояли слезы. Он не ожидал подобного оборота дела. С тех пор у нас не было столкновений». Не обходилось без трений и в университете. В январе 1827 года один из любимых учеников Гегеля, Гото, подал прошение о габилитации. В диссертации «О принципах истории искусств» он излагал идеи учителя. Гегель был доволен и поспешил дать положительный отзыв. Но работа не прошла. Эстетик Хирт заявил, что он потратил три часа на чтение, но не понял ни одной фразы. Многих возмутили критические выпады Гото против Зольгера, профессора Берлинского университета, который способствовал приглашению Гегеля в прусскую столицу и умер через год после его приезда. Иронические и недоброжелательные замечания членов факультета суммировал декан Раумер. Гото, писал он, ведет себя так, как будто ключи от вселенной у него в кармане. Но легче на поворотах! Вместо того чтобы учиться, этот новичок осмеливается учить других. Факультет не потерпит, чтобы двадцатилетние тепличные растения воспитывали восемнадцатилетних. Гото не стал дожидаться окончательного решения, которое не могло не быть отрицательным, и поспешил взять свою работу назад. Через три месяца он представил новую— о Гераклите. На этот раз он получил разрешение читать лекции, которые надо сказать, сразу стали пользоваться упехом.

После неудачи Гото критическим разбором литературного наследства Зольгера занялся сам Гегель. Вторая его рецензия в «Ежегодниках» была посвящена посмертному изданию сочинений и писем безвременно скончавшегося ученого. Гегель с пиететом писал о Зольгере, всячески выискивая различия между его взглядами и позицией романтиков, в частности Ф. Шлегеля, с которым покойный был дружен.

Ф. Шлегель пытался сделать центральным понятием философии иронию и лишал тем самым «науку наук» конструктивного и общедоступного содержания. По словам Шлегеля, в иронии «содержится, и она вызывает в нас чувство неразрешимого противоречия между безусловным и обусловленным, чувство невозможности и необходимости всей полноты высказывания... Нужно считать "хорошим тоном, что гармонические пошляки не знают, как отнестись к этому постоянному самопародированию, когда попеременно нужно то верить, то не Верить, покамест у них не начнется головокружение, Шутку принимают всерьез, а серьезное за шутку».