Владимир Сысоев - Анна Керн - Жизнь во имя любви

Для Жуковского эта фраза была связана с целым рядом символических образов – призрачного небесного виденья, «поспешного, как мечтанье», с символами упования и сна, с темой «чистых мгновений бытия», отрыва сердца от «темной области земной», с темой вдохновения и откровений души.

Но Пушкин, вероятно, этого стихотворения не знал. Написанное к празднику, данному в Берлине 15 января 1821 года прусским королём Фридрихом по случаю приезда из России его дочери Александры Фёдоровны – супруги великого князя Николая Павловича, оно появилось в печати только в 1828 году. Жуковский его Пушкину не присылал.

Однако все образы, символически сконцентрированные во фразе «гений чистой красоты», опять появляются у Жуковского в стихотворении «Я Музу юную, бывало» (1823), но уже в иной экспрессивной атмосфере – ожидания «даро–вателя песнопений», тоски по гению чистой красоты – при мерцании его звезды.

Жуковский снабдил символику, связанную с «гением чистой красоты», своим комментарием. В основе его лежит понятие прекрасного. «Прекрасное… не имеет ни имени, ни образа; оно посещает нас в лучшие минуты жития»; «оно является нам только минутами, для того единственно, чтобы нам сказаться, оживить нас, возвысить нашу душу»; «прекрасно только то, чего нет»… Прекрасное сопряжено с грустью, со стремлением «к чему–то лучшему, тайному, далёкому, что с ним соединяется и что для тебя где–то существует. И это стремление есть одно из невыразимейших доказательств бессмертия души».

Но, скорее всего, как впервые отметил в 1930–х годах известный филолог академик В. В. Виноградов, образ «гений чистой красоты» возник в поэтическом воображении Пушкина в это время не столько в непосредственной связи со стихотворением Жуковского «Лалла–Рук» или «Я Музу юную, бывало», сколько под впечатлением его статьи «Рафаэлева Мадонна (Из письма о Дрезденской галерее)», напечатанной в «Полярной звезде на 1824 год» и воспроизводившей распространённую в то время легенду о создании знаменитой картины «Сикстинская мадонна»: «Сказывают, что Рафаэль, натянув полотно своё для этой картины, долго не знал, что на нём будет: вдохновение не приходило. Однажды он заснул с мыслию о Мадонне, и верно какой–нибудь ангел разбудил его. Он вскочил: она здесь, закричав, он указал на полотно и начертил первый рисунок. И в самом деле, это не картина, а видение: чем долее глядишь, тем живее уверяешься, что перед тобою что–то неестественное происходит… Здесь душа живописца… с удивительною простотою и легкостью, передала холстине то чудо, которое во внутренности её совершилось… Я… ясно начал чувствовать, что душа распространялась… Она была там, где только в лучшие минуты жизни быть может.

Гений чистой красоты был с нею:

…И точно приходит на мысль, что эта картина родилась в минуту чуда: занавес развернулся, и тайна неба открылась глазам человека… Всё, и самый воздух, обращается в чистого ангела в присутствии этой небесной, мимоидущей девы».

Альманах «Полярная звезда» со статьёй Жуковского привёз в Михайловское А. А. Дельвиг в апреле 1825 года, незадолго до приезда в Тригорское Анны Керн, и после прочтения этой статьи образ Мадонны прочно обосновался в поэтическом воображении Пушкина.

«Но Пушкину была чужда морально–мистическая основа этой символики, – заявляет Виноградов. – В стихотворении „Я помню чудное мгновенье“ Пушкин воспользовался символикой Жуковского, спустив её с неба на землю, лишив её религиозно–мистической основы…