Владимир Чернавин - Записки «вредителя». Побег из ГУЛАГа.

— Светло. Пора, — вскинулся муж.

— Рано. Часа три. Туман такой, что ничего не видно.

Но он был неумолим, будто и не помня, что с ним случилось ночью. Или это нервы? Как могла я тогда не догадаться, что это был ревматизм, который затем почти парализовал его?

Опять зашагали по болотам.

Сквозь белесые, низкие облака с трудом продиралось солнце: едва-едва оно просвечивало сквозь густой белый покров, вывернувшись плоским красным блинком, как через минуту скрывалось. Мы были на сложном по своей конфигурации склоне, ничего приметного впереди не было видно, четко отметить направление было невозможно. Мы бились несколько часов, продираясь между зарослями ивняка, пытались увидеть что-нибудь, поднявшись выше, но облака и туман заволакивали все вершины. Под ногами у нас был белый мох, над головами — низкое белое небо. Ни ветерка, ни облачка, все застыло, как в белом студне. И компаса не было.

Тоска меня грызла такая, что я боялась подходить к своим. У них на душе тоже было невесело. Когда облака еще снизились и поползли, задевая верхушки елей, обдавая мельчайшими капельками влаги, мы остановились.

— Дальше идти нельзя, — сказал муж. Нашли большую, пушистую ель, заползли под нее. Я легла, закрылась с головой, так было теплее и спокойнее, а отец и сын сели рядом и повели бесконечный разговор.

Отец рассказывал о своих детских днях, о том, как студентом он много путешествовал в горах, как научился ориентироваться по солнцу, по деревьям.

— Папочка, а солнца-то нет, — прервал мальчик.

— Да, сегодня не дождемся.

— А если завтра солнце не покажется, что будем делать?

— Будем здесь стоять.

Весьма вероятно, что солнца не будет не только завтра, но и долгие дни, — подумала я. — Мы должны пройти высокий хребет, и если не туман и дождь, то облака будут скрывать от нас солнце, и большой вопрос, найдем ли мы долину, которая приведет нас в Финляндию.

Рассвет. Кругом бело. Из-за тумана ничего не видно; ни признака солнца, ни розовой полоски зари.

Отец с сыном пошли на разведку. Я продолжала лежать; не могла себя заставить хотя бы пойти собрать черники.

Вернулись. Теперь муж лег, я пошла бродить, чтобы не пропустить солнца. Чтобы занять себя, собирала чернику, рассыпанную на крохотных кустиках, потонувших во мху. Несколько ягод — и взгляд на небо. Что это? Как будто наметилось движение облаков, или это обман глаз, до слез уставших смотреть на белизну? Нет. Облака пошли выше, стали собираться группами.

Разбудила мужа. Пока мы радостно суетились, солнце вышло по-настоящему.

Собрались, скатились к речке. В пышных зарослях поймы вылетела на солнце масса блестящих, ярких жуков и бабочек; полярное лето кончалось, все торопились жить. На косогоре, где когда-то был пожар, выросли целые плантации цветов и ягодников. Многочисленные выводки тетеревов то и дело вырывались из-под самых ног и разбегались в заросли полярной березки. Дальше все чаще стали попадаться сшибленные и обкусанные грибы.

Так хорошо, весело мы шли часов шесть — семь, но река после прямого западного направления повернула на север.

— Надо сворачивать, — решил отец. Пошли по берегу. Опять болото, ивняк, комары. Муж становился все мрачнее.

— Вода, наверное, ледяная, простужу всех вас.

— Зато вымоемся. Шесть дней не умывались. Река оказалась глубокой и широкой. Нечего делать, надо было раздеваться и идти вброд. Муж пошел первый. Сразу, с берега, глубина была по пояс. Он шел наискось, борясь с сильным течением. Вода бурлила, становилось глубже. Вскоре ему пришлось поднять рюкзак, который он нес в руках, так как вода доходила ему до подмышек. Мы следили с берега за каждым его шагом, примеряясь, как нам самим придется переправляться.

Отец перевел сначала сына, защищая его своим телом от сильной струи, которая сбивала с ног, потом меня; затем еще два раза ходил за вещами.

Освежились мы хорошо, но есть захотелось ужасно. Собственно говоря, шестой день мы не ели: пили воду, распуская в ней большие куски сахара; иногда, когда охватывала слабость, ели маленькие кусочки сухарей и сала, но настоящего аппетита не было, все подавляла усталость. Теперь же, после ледяного купанья, всех подвело от голода. Мальчишка совсем выдохся. При его живом характере он долго мог не замечать усталости и голода, но дойдя до предела своих сил, решительно сдавал.

Наконец, добравшись до леса, поели и сидели молча, отдыхали. Вдруг я почувствовала взгляд, но не враждебный. Шагах в десяти от нас стоял огромный лось и величественно, благосклонно взирал на нас. Это было, действительно, великолепное животное. Сытый, с прекрасной лоснящейся шерстью, он казался холеным, довольным, полным достоинства. Богатые, широко раскинутые рога украшали его голову, как диковинная корона. Темные круглые глаза смотрели внимательно и умно. Как были мы беспомощны, несчастны по сравнению с ним. Он здесь жил, питался, отдыхал и пользовался жизнью, как фантастический богач. Ему принадлежало все кругом, и врагов у него не было: хищники, по-видимому, здесь не водились, а человек не заходил в район, не нужный ни одному из соседних государств.