Владимир Чернавин - Записки «вредителя». Побег из ГУЛАГа.

Однако директива была так категорична, что надежды на ее отмену ни у кого не оставалось. К тому же приехавший из Москвы председатель правления сообщил, что на 300 траулеров он дал свое согласие в политбюро. Звучало это несколько комично, так как вряд ли политбюро могло считаться с мнением коммуниста такого ранга, и обещание его не делало задание более реальным. Как ни старались коммунисты-правленцы играть в энтузиазм по поводу «грандиозности размаха», выходило это у них плохо. «Пред.» явно вострил лыжи и искал момента, чтобы смыться, а «зам» усиленно писал на нас доносы и заранее выступал на собраниях с нелепыми обвинениями против «спецов». Каждый по-своему готовил себе тыл. Настроение у нас, беспартийных, было тяжкое. Усугублялось это еще тем, что план 1929 года уже был недовыполнен на 10 процентов. Как раз эти 10 процентов были навязаны тресту административным распоряжением, несмотря на все протесты правления. Теперь план оказывался недовыполненным и надо было ждать репрессий. Возражения треста при утверждении плана никого не интересовали, виновных же находили всегда.

В связи с новыми заданиями аппарат треста неимоверно разрастался. Появились два новых члена правления, конечно, коммунисты. Образования они не имели, до назначения в рыбный трест с рыбой, по собственному их признанию, были знакомы только как с закуской к водке. Теперь один из них становился во главе рационализации и механизации всего производства, второй — руководителем строительства траловой базы, то есть, как объявлялось в пятилетке, самой крупной и усовершенствованной рыбопромысловой гавани в мире. Оба перетащили с собой из Петербурга и свой аппарат, начиная от инженеров и кончая машинистками. Эти новые строители бойко ходили по траловой базе, распоряжались, громко критиковали то, что было до них сделано с таким вниманием и трудом, но что теперь мешало строить новую базу по совершенно другому заданию. Наша база, рассчитанная на реальную работу и с успехом ее осуществлявшая, стояла теперь поперек дороги фантастическим планам. Целью новых строителей было не развитие рыбопромышленного предприятия, а самое строительство, как таковое, в дальнейшее они не вникали. К чему теперь был наш завод для медицинского жира, получивший в 1929 году премию на конкурсе промышленного строительства СССР, когда он мог пропустить только 1000 тонн жира в год, в то время как по новому плану, надо было иметь завод не меньше, чем на 15 000 тонн? Они не знали и не хотели знать, что всего два года назад мы держали целый бой с нашими партийцами, которым этот завод казался чрезмерно большим: трест не добывал и 500 тонн жира, — зачем было строить на 1 000. Я привожу это только как пример, в остальном у нас было совершенно то же. И только ли у нас? Газеты чуть не каждый день сообщали о таких же грандиозных увеличениях плана и в других областях промышленности. Программа «Резинотреста» увеличивалась в 10 раз, «Тракгороцентра» — в 8 раз и т. д. Советским газетчикам, а может быть и «руководителям» промышленности, это казалось огромным достижением, мы же прекрасно понимали, что это означает только ломку начатого и уничтожение осуществленного. Пятилетка превращалась в разгром всей промышленности.

Грустно было смотреть, например, на холодильник, который мы начали строить и о постройке которого мечтали столько лет: его ломали, так как запроектированная полтора года назад емкость теперь оказалась ничтожной. Площадка для бондарного завода была заброшена, так как проект его изменялся. Пристани, уже остро необходимые для увеличивающегося количества траулеров, стояли недостроенные, в ожидании новых грандиозных изменений. Невыносимо было видеть весь этот хаос. Я избегал бывать на производстве и постройках и засел безвыходно в своей лаборатории, куда приходил в восемь утра и уходил в одиннадцать вечера.

Моя квартирка, считавшаяся по Мурманску хорошей, потому что дом был построен несколько лет назад, с его стен не текла вода, под ним не росла плесень и грибы, — все же была далека от благоустройства: печи дымили так, что при топке надо было открывать настежь двери и окна; в полу были такие щели, что если зимой случалось расплескать на полу воду, она замерзала; уборная была холодная, без воды; переборки между моей квартирой и соседними, где ютилось несколько семей служащих треста, были так тонки, что все было слышно.

В моей квартире, как и в других, была одна комната и крохотная кухня. Все мое имущество состояло из дивана, на котором я спал, двух столов, трех стульев и полки с книгами. Семья моя жила в Петербурге, и сидеть одному в такой комнате было невыносимо тоскливо, особенно по вечерам. Выл ветер, стучала в деревянную обшивку дома обледеневшая веревка, протянутая для сушки белья; и все казалось, что кто-то подходит к дому и стучится. Когда было морозно и тихо, в небе играли сполохи — северное сияние; точно в ответ им начинали гудеть электрические провода, то тихо и однотонно, то постепенно усиливаясь и переходя словно в рев парохода. Это действовало на нервы и вызывало бессонницу.