Михаил Филиппов - Осажденный Севастополь

Весь вечер был употреблен на спасение турецкого экипажа, кожуховые лодки [37] Лодки, помещавшиеся на кожухах, то есть на надстройках над колесами парохода. сновали, забирая пленных, в числе которых был и неприятельский адмирал. К некоторым судам уже нельзя было подступиться, они сгорели дотла. С других турки бросались в воду, и наши матросы самым добродушным образом оказывали им помощь. Старик Прокофьич промок до последней нитки, так как несколько раз нырял в холодную воду, чтобы вытаскивать утопающих турок. Совершив подобный подвиг, Прокофьич всякий раз угощал спасенных отборными ругательствами.

— Ну уж матрос! Пес тебя ешь! — говорил он одному вытащенному им молодому турчонку, бессмысленно хлопавшему глазами и бормотавшему что-то непонятное. — Просить "аман" умеешь, а плавать не научился! Хорош матрос! Тебе бы дома сидеть, поджавши ноги. Ступай, брат, не разговаривать! Тебя там, на корабле, обсушат, а есть вечером дадут, я сам, брат, с утра корки хлеба не съел. Водки небось не пьешь? Закон не велит! Ах ты, свиное ухо!

— Водку у них пьют, только вино не дозволено, — возразил другой матрос.

— Ну что ты понимаешь, — презрительно ответил Прокофьич, не любивший возражений. — Я, брат, побольше твоего прослужил в царской службе… Ступай вперед, не бойсь, турецкое отродье! — прикрикнул он на турчонка, у которого бегали глаза, как у пойманного зверька.

Понемногу матросы стали возвращаться к мирным занятиям, но раненые и убитые были самым живым напоминанием недавнего боя. Улучив удобную минуту, Лихачев спустился вниз, чтобы взглянуть на раненого Семенова. Тому уже начали делать ампутацию. У Лихачева екнуло сердце, когда он услышал визг пилы хирурга, перепиливавшего кость. Еще минута — и часть ноги была отброшена в таз, как какой-нибудь негодный мусор.

— Ногу, ногу! Дайте мне мою ногу! — вдруг завопил матросик. — Батюшки родные, голубчики! Где моя нога? Дайте хоть посмотреть! Хоть подержать дайте! Батюшки! Погубили!

Его оперировали без хлороформа. Покончив с одной ногой, корабельный хирург приступил к другой. Лихачев не выдержал этого зрелища. Холодный пот прошиб его. Он бросился поскорее наверх, на свежий воздух.

"Это хуже всякого сражения! — подумал он. — Что, если бы со мной случилось подобное?"

И долго еще в ушах Лихачева звучал умоляющий голос молодого матроса, присланного из деревни как бы затем, чтобы вернуться туда безногим калекой. Особенно тяготила Лихачева мысль, что он обязан этому матросу спасением жизни. А что он может сделать для него?! Дать денег? Пожалуй, еще не возьмет… "Нет, все же надо дать ему", — подумал Лихачев.

Всю ночь горели турецкие суда, дополняя картину пожара, опустошавшего город. Берег и море приняли при этом освещении фантастические очертания. Ветер стал меняться. Закипела работа: можно было опасаться, что ветром нанесет горящие турецкие суда на нашу эскадру.

Пароходы отводили от берега корабли. На кораблях, несмотря на утомление после жаркого боя, усердно работали. Надо было исправить капитальные повреждения. Особенно пострадал корабль самого Нахимова: все мачты были сбиты, и пароходу "Крым" пришлось вести его на буксире. Подобная же участь постигла и "Три святителя", к великому огорчению Прокофьича. Старик не мог переварить мысли, что ненавистный ему "самовар" повезет его дорогой, родной корабль, как какую-нибудь баржу с дровами.

— Только народ балуют! — ворчал он себе под нос. — Починиться бы как следует, а потом и с Богом в путь, а тут тащат тебя на буксире. Стыдно будет глаза показать в Севастополь…

Велико было зато торжество Прокофьича, когда после напряженной работы в течение полутора суток корабли были настолько приведены в порядок, что могли возвратиться в Севастополь гордыми победителями, расправив паруса, и вышли на рейд без посторонней помощи.

В Синопском сражении мы потеряли тридцать восемь человек убитыми; двести тридцать пять раненых было привезено в Севастопольский морской госпиталь. Но севастопольцам еще не пришло время думать о ранах, о крови, о смерти. Настроение жителей было восторженное. Говорили, что синопская победа стоит наваринской.

Чудак Нахимов, которого считали до сих пор усердным и хорошим моряком и человеком не без странностей, о котором одни говорили, что он когда-то собирался поступить в монахи, другие уверяли, что он самой красивой женщине предпочтет бутылку хорошей марсалы, — этот самый Павел Степанович Нахимов преобразился в глазах севастопольского общества, а затем и всей России в героя. Нахимов настойчиво отклонял от себя эту честь и, указывая на матросов, говорил: