Вячеслав Колосков - «В игре и вне игры»

Четыре года я учился в тесной деревянной школе. Потом пленные немцы выстроили добротное просторное здание, в которое тем не менее, как мне кажется, не переселился родной дух крохотных наших былых классов. Задерживаться тут не хотелось ни минуты.

А может, всему виной просто возраст? И вправду, кому хочется сидеть за партой, когда рядом речка Серебрянка, где клюют пескари, а по ее заросшим кустарником берегам в самодельную клетку-ловушку можно было поймать и варакушку, и зяблика, и щегла, а потом продать их на «Птичке»?

Это самые безобидные забавы, которыми занимались мы, измайловские оторвы, шпана послевоенная. Законы жизни наших улиц были жестки и суровы. По воскресным дням здесь «забивали козла» жившие дверь в дверь участковый дядя Вася Скворцов и рецидивист Санька Перо.

– Сдается мне, Перо, это ты вчера седьмую квартиру у продмага брал?

– Ну что вы, Василий Семеныч! Я в своем районе не работаю... Спасибо, отдуплиться дали.

– Пожалуйста. Только ты учти, я все равно узнаю, кто инженера грабанул. И пойдет он у меня по этапам... Рыба!

Днем они могли даже пива вместе выпить, а ночью стояли по разные стороны баррикад, один убегал, другой преследовал. Такое было время. Бурьяном росла сплошная безотцовщина. В деревнях патриархальный, общинный уклад жизни все же как-то хранил тех, чьи отцы не вернулись с войны. За ними был глаз со стороны дедушек, бабушек, теток, соседей. На городских окраинах пацанов воспитывала улица. Редко кто из двадцатилетних не сидел. А из сидевших редко кто брался за ум. Ходить с ножом и кастетом было модно.

В нашей школе учился Лобан, то есть Володя Лобанов. Он был не намного, года на три, старше меня. Ему было четырнадцать, может, пятнадцать лет, когда водной из драк его ударили финкой. Дело для той поры в общем-то обычное. Мы бегали смотреть на плохо отстиранную от крови рубашку, висевшую в его дворе на бельевой веревке. Матери Лобан не разрешил штопать дырку, а поправившись, так и надел ее, со следом от лезвия. Это называлось шиком. Мы почитали за счастье притронуться ладонью к пробитой ткани. Так жили. Такие были кумиры.

Конечно же от влияния улицы нас пробовали отвлекать. В выходные, когда отец был дома, мы устраивали семейные походы в лес или на речку. К нам присоединялись папины братья с детьми и женами. Жгли костры, пели песни, затевали игры. Дядя Гриша играл на гармони, дядя Вася – на гитаре. Мне все это нравилось.

Но вечером, едва вернувшись домой, я спешил к голубятне, чтобы посмотреть на новых птиц, которыми разжился Санька Перо, и услышать его истории о своих похождениях. Потом Санька уходил по делам, и нашим вниманием завладевал Володя Лобан. Он уже пил вино, научился ходить вразвалку, цикать слюной через зубы и совсем не обращать внимания на упреки матери:

– Чего с детями водишься? Помог бы по дому-то... Ох, был бы жив отец, он бы тебе показал, ирод ты этакий.

Когда мать уходила, он ворчал:

– И чего ей надо? Я ей кукурузы с поля принес, два арбуза со склада стащил... Хотите, научу, как можно арбузы тырить? Айда за мной!

Мне нравилось ходить семьей в лес и слушать песни взрослых. Но общаться с Санькой и Лобаном нравилось тоже. Не знаю, как сложилась бы моя судьба, но однажды отец из дальней своей поездки привез не виноград, не урюк или копченую рыбу, а кожаный, со шнуровкой, футбольный мяч.

Этот подарок отец вручил мне поздним вечером. Мяч был желтым, сшитым из тонких кожаных полосок. Бежать на улицу я уже не мог и лег с ним спать. Новенькая кожа пахла так, как пахнет потная лошадь. Я впервые почувствовал себя богатым человеком. Когда-то в Ибердусе самым богатым считали моего дедушку Трофима, потому что у него, первого в деревне, появилась керосиновая лампа, все остальные еще жгли лучины. Но что там какая-то лампа по сравнению с настоящим мячом!

Честное слово, не знаю, пошел бы я на следующий день в школу, если б это было не воскресенье! Уроки я не прогуливал, не водилось за мной подобного греха, но ведь такой повод!

Поле, на котором мы играли, было почти как настоящее: с разметкой, вкопанными штангами. Трава-калачик, напрочь выбитая в районе вратарских площадок, зеленела ближе к середине и по краям поля.

Утром я убежал туда до завтрака. В такую рань в футбол мы никогда не играли, а тут очень скоро собрался пяток полноценных команд. Какие средства оповещения сработали – трудно сказать. Так, наверное, мухи летят на мед, чувствуя его за сотни метров.

С моим мячом не стыдно было показаться и на настоящем поле, которое располагалось на территории аэродрома возле Гольянова. На нем играли уже не двор на двор, не улица на улицу, а измайловские на Преображенских, сокольнических. Команды формировались без оглядки на возраст. Семиклассник мог орать инженеру завода: «Дай пас!» Одинаково толкались, одинаково били по ногам. Пацаны в таких условиях или ломались и уходили, или закалялись и учились не ныть. Футбол для нас стал жесткой, но надежной школой мужания.