Александр Горянин - Груз

Продолжалось это восемь лет, точнее, восемь летних сезонов, а началось с приезда Фолькерта. Он появился в январе восемьдесят второго, под православное Рождество — самое удобное время. Можно было погулять по Москве, проверить, не притащил ли он за собой хвост. Мы заходили в церкви, и, если хвост и был, в чем я сомневаюсь, рождественская служба в Елохове и толчея вокруг собора помогли нам от него оторваться. Мы вышли по пустынной Рязанской улице к задам Казанского вокзала, взяли такси и отправились на юго–запад Москвы. За нами никто не ехал, это точно. В мастерской знакомого художника (хозяин был на халтуре в Харькове) мы все и обговорили.

Считается, будто сложные, ветвящиеся договоренности невозможно выработать в кабинетных условиях. Мол, как ты тщательно ни планируй, жизнь быстро внесет свои коррективы. И это воистину так. Однако почему–то в нашем случае практически все правила, выработанные в тот вечер, действовали затем на протяжении восьми лет почти без поправок.

Еще через день Фолькерт улетел в свою страну — кстати, я много лет не знал, в какую именно, лишних вопросов мы не задавали, а о том, откуда он вообще взялся в нашей жизни, расскажу как–нибудь в другой раз. Мы договорились с Фолькертом, что расписание на ближайшее лето нам передадут в конце апреля. И действительно, то ли двадцать шестого, то ли двадцать седьмого числа позвонила молодая, судя по голосу, женщина, говорившая с небольшим акцентом (со слов Алекса, ибо звонила она ему), и сказала фразу, означавшую, что она назначает встречу на следующий день у памятника Грибоедову.

Хочу сразу предупредить тех, кто намерен заняться какой–либо подпольной деятельностью: одна из основных опасностей — это забыть ваши условные знаки, условные места, даты, уловки, всякого рода кодовые слова и жесты, которые должны заключать в себе некую информацию или какое–либо предупреждение. Например, об опасности. Все это безумно легко и быстро забывается, а записывать боязно.

Правда, что–то мы все же записали шифром, который разработал Алекс. Ключ к этому шифру, как–то особо хитро занесенный в алфавитный указатель к «Атласу СССР», у меня, возможно, сохранился до сих пор, но прочесть эту тайнопись в квадрате я уже не смог бы даже при самом большом желании. Помню только, что шифр был удивительно остроумный.

Как бы то ни было, сказанные девушкой слова означали, что встреча должна состояться на следующий день вскоре после полудня, а точнее в 12 часов 12 минут (это надолго впредь стало у нас правилом: десять часов десять минут, семнадцать часов семнадцать минут и так далее, круглое исключалось), у памятника Грибоедову, а не сегодня через три часа после звонка на станции метро «Лермонтовская» в центре зала, таков был второй, заранее оговоренный вариант. Если бы что–то помешало ей или одному из нас прийти к Грибоедову, то на следующий день точно в то же время мы должны были встретиться на станции метро «ВДНХ», а если бы и эта встреча не состоялась — то еще на следующий день, по–моему, на «Рижской». Такой гибкий график в какой–то мере страховал от жизненных неожиданностей.

Нас было трое — три Александра. Я тогда снимал квартиру совсем на окраине, в Коньково; другой Александр, которого Фолькерт называл Алекс, и я его буду дальше так называть, был у нас «центровым» — обитал хоть и в коммуналке, но на Чистых Прудах; что же до Евгеньича, он жил на Краснопресненской набережной, рядом с известным после 1993 года всему миру Белым домом.

Помню, мы втроем, сидя у Алекса, довольно долго обсуждали, как вести себя на предстоящих встречах. И пришли к единственно правильному, как я теперь понимаю, выводу: главное — не следует воровато озираться. Ни в коем случае не вести себя, как человек, делающий что–то украдкой в надежде, что окружающие не заметят его действий.

Все зависит от обстановки, но в девяти случаях из десяти — разумеется, если облик приезжего по какой–то причине не исключает подобную манеру поведения — надо, опознав посланца, идти к нему навстречу с распростертыми объятиями, радостно обнимать и хлопать по спине.

Первая встреча со всякой командой будет происходить в метро. Нам на руку то, что в метро стоит шум и рев, и ни твоих слов, ни того, что будет тебе в ответ лепетать связной, все равно никто не услышит. Главное, не слышно, что вы говорите по–английски. В те годы это было непривычно и обращало на себя внимание. Говорить, впрочем, можно было любую чепуху, лишь бы связной в одной из первых фраз произнес некое условное имя. Имя достаточно четкое — такое, чтобы на слух невозможно было спутать с другим. Только после этого следовало в свой поток столь же мало значащих приветствий и вопросов вставить другое имя — тоже четкое, ясное имя, — которое ждет услышать твой собеседник.