Рафаил Зотов - Рассказы о походах 1812-го и 1813-го годов, прапорщика санктпетербургского ополчения

Вскоре весь дом проснулся — и все сошлись у отца в спальне пить кофе. Как уличенный преступник, явился я пред Анхен — и, отведя ее в сторону, рассказал приготовленную мною ложь. С непритворным смущением и со слезами на глазах сказал я ей, что завтра поход — и что это так меня поразило, так растрогало, что я, как сумасшедший, не знал от тоски целую ночь что делать. Известие мое было неожиданно. Она заплакала и, рыдая, объявила всему семейству. Все удивились — и огорчились, — даже сам старик. Хоть он и любил экономию, которую наша продолжительная дневка сильно расстраивала, — но две недели так сильно свыкли его с нами, что мы принадлежали уже к его семье и разлука с нами и была ему очень тягостна.

Все приступили к Поручику с вопросами о причинах столь скорого выступления — и получили очень лаконический ответ: так надо! Завтра марш!

Весь день провели в горевании слезах, объятиях, уверениях в вечной верности, — и на другой день….. мы уже были за границею России.

Это было вовсе новое для меня чувство. Идя на защиту отчизны, оскорбленной дерзким нашествием всех сил Европы, я не воображал тогда, что менее чем в полгода, мы будем уже за Неманом, хлопотать о свободе других народов. До появления Русских войск за Неманом и Вислою, вся Европа, обманутая бюллетенями Французской Армии, никак не верила партикулярным слухам, разнесшимся о совершенном истреблении исполинского вооружения двинувшегося в Россию. Даже знаменитый 29-й Бюллетень очень поверхностно говорил о небольших потерях великой Армии, — но появление Русских — и жалкая горсть отступавших с Евгением Французов, сорвали повязку с глаз, ослепленных народов. Ругательства и проклятия посыпались со всех сторон на побежденного в первый раз Наполеона. Властолюбием его окованные народы, с нетерпеливою яростью загремели возложенными на них цепями и первая Пруссия — решилась на последнее, отчаянное усилие к возвращению политической своей независимости. Ослабленная многолетними бедствиями и унижением, Пруссия чувствовала, что успех борьбы с Наполеоном требовал неимоверных, отчаянных усилий всех сословий народа, и что неудача влекла за собою Политическое ничтожество, в которое верно бы низверг ее раздраженный победитель. Но в подобные-то минуты судеб народа, развертываются истинные силы и дух граждан. Пруссия выдержала это жестокое испытание; выдержала его с таким трудом, такими пожертвованиями и такою славою, что едва ли потомкам тогдашнего её поколения останется чем-либо возвысить её подвиги. — Как сильны и величественны были тогда воззвание Короля к подданным! Он не скрывал ни предстоящих трудностей, ни требуемых жертв, ни угрожающих опасностей, — но, опираясь на Веру в Провидение и на любовь народа, он с благородною смелостью вызывал все сословия к знаменитому делу: освобождения Отечества, к начатию новой Эры существования Пруссии.

Может быть, суждения мои и похвалы Прусакам покажутся пристрастными. Сознаюсь в этом пристрастии. Оно осталось во мне с той великой Эпохи. Будущие Историки будут очень хладнокровно в кабинетах своих рассуждать о тогдашних событиях Европы, но, кто был очевидцем, никогда не в состоянии сделать верного об них изображения. Всего примечательнее, всего сильнее, всего труднее, для Исторического рассказа: — это дух, оживлявший тогда все сословия народа. — Кто поверит теперь, что эти же самые флегматические Немцы, которым политика и кружка пива — одно и тоже, — тогда с невыразимым энтузиазмом бегали, кричали, делались воинами и под восторженную песнь своих Бардов, летали на берега Шпрее умирать за свободу Пруссии.

Может быть одною из главных причин моего пристрастия к Прусаками, и то еще, что они нас принимали с таким радушием, с такою ласковостью и услужливостью, что воспоминание об них всегда будет самым приятным чувством. — После косых взглядов и недоброжелательства, вдруг перейти к таким людям, которые считают тебя своим избавителем и рады с тобою делить все свое имущество — это такое удовольствие, которое гораздо легче чувствовать, чем выразить.

Да и ведь земля, весь быт жителей, населенность, трудолюбие, образованность их, — после дымных хижин Литвы, после грозного, и не просвещенного крестьянина Самогитии, после всеобщей бедности и лености, — представляет такой переход, что поневоле будешь пристрастен к Пруссии. — В деревне Шлиново прожили мы две недели, потому что нашли там ласковое семейство Прусского Форштмейстера, — а теперь на каждом шагу, в каждом доме принимали нас вдесятеро лучше.