Рафаил Зотов: Рассказы о походах 1812-го и 1813-го годов, прапорщика санктпетербургского ополчения

С 7-го на 8-го Октября не спали мы целую почти ночь. Радостное известие о взятии Полоцка и великолепный вид отдаленного пожара, произведенного бессильною злостью отступающего неприятеля, — все это волновало сердца наши. Притом же и чувство зависти сильно беспокоило нас. Город взят, неприятель бежит, — и мы не участвовали в этом подвиге, мы без пользы смочили Полоцкие поля нашею кровью. Преобидно! — Под утро зарево пожара погасло на небе — и мы заснули. — На другое утро получено приказание перевезти всех раненых в город. Многие не согласились на этот переход по болезненности ран, — и остались в лачужке Юревичей. Я же с большею частью товарищей — страдальцев горел нетерпением явиться в новопокоренный, обетованный Полоцк. Вчетвером уселись мы в тележку — и скромненькая, обозная лошадка с довольно веселым духом потащила нас по большой дороге. Толстый булыжник, которым изредка было вымощено это Белорусское шоссе, производил над нами очень неприятное действие. Мы поминутно вскрикивали, охали — и все-таки продолжали с жаром рассуждать о военных и политических происшествиях. Вскоре открылось нам наивеликолепнейшее зрелище. — Все поле сражения 6-го Октября — лежало перед нами, еще свежее, неубранное, заваленное грудами тел, подбитыми лафетами, ящиками, пустыми батареями и умирающими лошадьми. Осенняя трава полей имела местами почерневший от крови цвет. Везде царствовало мрачное безмолвие, уныние и разрушение. — Там где за два дня перед тем гремели 400 орудий, где воздух раздираем был беспрерывными ура! где земля дрожала под топотом тысячей коней, — там грустная тишина набросила на все пространство, на все остатки грозной битвы — печальный покров смерти и ничтожества, — там медленный стук колес телеги и говор четырех изувеченных, — одни нарушали унылое молчание. Влево от большой дороги виден был полуразрушенный костел, который 6-го числа так сильно поражал нас своими орудиями; далее у горизонта виднелось озеро, которое прикрывало наш левый Фланг, — но напрасно я напрягал всю силу зрения — моих достопамятных кирпичных шанцев не было видно. Это показалось даже обидно для моего самолюбия. То место, где я так храбро подставлял свою голову под палаши латников, где пал, искрошенный по-видимому под их ударами — то место сравнялось с землею.

— Бедная участь всех человеческих деяний! Хлопочут, трудятся, жертвуют всем, чтоб после блеснуть — и что ж? Чрез несколько времени не только забыты и они, и дела их, — но даже и самые памятники их действий исчезают с лица земли.

Въезжая в город чрез наскоро починенный мост, мы с гордым самодовольствием вспомнили, что первое войско, ворвавшееся в стены Полоцка — было Ополчение (12-я дружина). У заставы опросили нас и дали провожатого на квартиру. С этой стороны города все было так мирно, так спокойно, а вдали, на другом конце, слышны были ежеминутные выстрелы.

Там на Двине наше же ополчение работало под неприятельскими ядрами и пулями. — Французы при отступлении сожгли разумеется мост, — и наши торопились теперь построить другой. Неприятельские батареи, поставленные у опушки леса на той стороне, очень неприятным образом мешали, правда, работе, — но наши солдатушки уж привыкли к этому аккомпанементу и только что поругивались, когда выстрелы слишком часто прерывали их занятие.

В доме какого-то Еврея назначена была наша госпиталь-квартира. Четырнадцать раненых Штаб- и Обер-офицеров поместились в одной комнате, имевшей одну кровать и несколько израненных стульев. Но мы были в Полоцке — и эта мысль услаждала всякое горе. — Здесь мы в первый раз после последней дневки в Невеле — пообедали. У нас был суп — и битая говядина. Какая роскошь! Какое наслаждение! — К нам пришел Адъютант нашего Полковника — и рассказал нам бездну новостей, которые еще более увеличили наше веселое расположение. — Витгенштейн получил в этот день пакет от ГОСУДАРЯ, с надписью: распечатать по взятии Полоцка! — а он уж был взят. Пакет этот был: Указ о пожаловании его в полные Генералы. — Мы тотчас же разумеется выпили за здоровье ново-пожалованного, веселость наша еще усилилась — и мы до ночи провели время в дружеских разговорах. — Ввечеру принесли нам сена, соломы и несколько грязных матрасов. Кровать была одна — и все разумеется уступали ее старшему. Это был наш Подполковник, 60-ти летний старик, который ранен был в ту минуту, как Баварцы прорвали на штыках наш фронт (я в 1-й главе описал этот случай). Но добрый ветеран не хотел этого преимущества и повалился на пол, на мягкую солому. Кровать же советовал всему обществу уступить — мне! Какое торжество для моего самолюбия! Напрасно я с видом скромности отговаривался, — все единогласно подтвердили решение Подполковника — и кровать отдана была мне, как наиболее покрытому ранами, — Никогда не засыпал я в таких приятных мечтах, с таким гордым удовольствием.