Павел Щеголев: Дуэль и смерть Пушкина [Исследование и материалы]

Свою задачу в первом издании книги Щеголев сформулировал как «попытку прагматического изложения истории столкновения Пушкина с Дантесом». Отбросив дела материальные, журнальные, отношение к императору, к правительству, к высшему обществу, он сосредоточил свое внимание на семейных делах Пушкина. Обилием новых документов, обстоятельностью и почти художественной манерой изложения книга убедительно рисовала драму ревности. В драму ревности вписывалась характеристика жены поэта как пустой светской дамы, далекой от интересов и дел мужа, бросившей детей на попечение своей сестры Александрины и занятой только собой и своими успехами в свете.

Третье издание книги вышло уже после революции, в 1928 г., когда новые материалы и новые возможности их разработки, созданные освобождением от цензурных и условных пут, побудили Щеголева к пересмотру истории дуэли. Главным мотивом для пересмотра событий стало новое, предложенное им толкование анонимного пасквиля. Раньше он видел в нем только насмешку над мужем-рогоносцем, теперь открылось второе дно пасквиля — составители его прочили Пушкину судьбу «величавого рогоносца» Д. J1. Нарышкина —мужа многолетней любовницы Александра I. В рамки «семейственной истории» события дуэли теперь не укладывались. В нее вошли отношения уже не поэта, а камер-юнкера и мужа первой красавицы столицы с двором и с правительством.

Концепция дуэли, предложенная Щеголевым, долгое время была незыблемой. Казалось, что персонажи драмы обрели устойчивые характеристики, обстоятельства определены, движение сюжета разгадано. Концепция стала колебаться с появлением новых документальных свидетельств. Предсказание Щеголева, что в «будущем вряд ли можно будет разыскать много документальных материалов в дополнение к настоящему собранию», не сбылось. Важный для истории дуэли документ нашел он сам вскоре после выхода книги. Это — запись в камер-фурьерском журнале об аудиенции, которая была дана Пушкину царем 23 ноября 1836 г. — через два дня после того, как Пушкин написал Бенкендорфу (конечно же, для передачи царю) о пасквиле и о событиях, происшедших в его доме. Известно было, что, умирая, Пушкин просил у царя прощения за нарушенное слово. Запись об аудиенции, казалось, легко создавала цепь событий: письмо к Бенкендорфу 21 ноября, вызов во дворец, беседа с царем 23 ноября, обещание, данное царю, ничего не предпринимать без его ведома и просьба о прощении. Так представлялись события до 1972 г., когда был обнаружен и опубликован архив секретаря Бенкендорфа П. И. Миллера 8 8 См.: Эйдельман Н. Я. Десять автографов Пушкина из архива П. И. Миллера И Зап. отд. рукописей / Гос. б-ка СССР им. В. И. Ленина. 1972. Вып. 33. С. 280-320. . У Миллера хранился подлинник письма Пушкина к Бенкендорфу. Из пометы на автографе стало очевидным, что письмо это не было отправлено по назначению и попало в руки Бенкендорфа только после смерти поэта—11 февраля. Логически стройная цепь распалась. Пришлось по-новому располагать звенья. Свидание с царем состоялось, но начальным звеном было не письмо к Бенкендорфу, а письмо к Геккерну; Пушкин написал его в тот же день, 21 ноября, и в тот же день, 21 ноября, прочитал его В. А. Соллогубу. Встревоженный Соллогуб сразу же обратился к Жуковскому, а Жуковский, стараясь избежать беды,— к царю. Выстроилась новая цепь фактов: письмо к Геккерну — Соллогуб — Жуковский — царь — аудиенция.

Щеголев был уверен, что знает, о чем разговаривали поэт и царь — в письме Пушкина к Бенкендорфу была заявлена не только тема беседы, но и ее детали. Находка в архиве Миллера привела к тому, что знание сменилось сомнением. Пушкин, конечно, должен был сказать царю о своем вызове и об анонимном пасквиле, который был причиной вызова. По Щеголеву — царь знал содержание пасквиля и может быть видел его. Но в 1962 г. Э. Герштейн опубликовала переписку императрицы с ее близкой приятельницей С. А. Бобринской. Из эгой переписки мы видим, что полное содержание анонимного письма императорская чета узнала только после смерти Пушкина. 4 февраля императрица пишет Бобринской: «Я хотела бы уже знать, что они уехали, отец и сын (Геккерны). Я знаю теперь все анонимное письмо, гнусное, и все же частично верное» 9 9 Герштейн Э. Вокруг гибели Пушкина: По новым материалам/Новый мир. 1962. N» 2. С. 211—226. М. И. Яшин попытался отвести точку зрения Герштейн и отнес слова императрицы к другому анонимному письму, якобы полученному Пушкиным перед дуэлью (Яшин М. И. Хроника пред-дуэльных дней И Звезда. 1963. N° 9. С. 166). После его статьи Герштейн изменила свое толкование записки императрицы и отнесла ее сообщение к анонимному письму, полученному Жуковским 1 февраля 1837 г. (письмо см. наст, изд., с. 194—195) (Герштейн Э. Г. Судьба Лермонтова. М., 1964. С. 58—59). И Яшин и Герштейн исходят из того, что Пушкин 21 ноября отправил Бенкендорфу письмо, а Виельгорский передал в III отделение «диплом», присланный на его адрес, до 10 ноября. Нам представляется, что Виельгорский мог сделать это только после смерти Пушкина. Вмешивать жандармов в столь интимное дело противоречило бы правилам чести. «На его дружбу к тебе и на его скромность можешь положиться», — писал Жуковский Пушкину 10 ноября в ответ на опасения, что хотят в «его дело замешать правительство» (Акад. Т. 16, 184 —список сокращений см. в конце книги, с. 453). . Современные исследователи полагают, что имя Геккерна на аудиенции 23 ноября не было названо Пушкиным— обвинение без доказательств было бы несовместимо с правилами чести 10 10 " Эйдельман Н. Я. Указ. соч. С. 312; Абрамович С. Л. Пушкин в 1836 году: Предыстория последней дуэли. Л., 1984. С. 162. . Однако в пылу полемики со Щеголевым отводится и предложенное им истолкование диплома «по царственной линии», т. е. как намека на возможную связь жены поэта с царем или на увлечение царя Н. Н. Пушкиной 11 11 Раевский Н. А. Портреты заговорили. 2-е изд. Алма-Ата, 1976. С. 350, 369—370; Абрамович. С. 95—98. . Нам кажется, что Щеголев прав — составители пасквиля присуждали Пушкину не только звание историографа ордена рогоносцев, но и возводили его в ранг заместителя председателя ордена — Нарышкина. После смерти Александра I место «величавого рогоносца» пустовало.